— Не было такого, Федор Юрьевич, — уверенно произнес кандальный.

— Не было, говоришь? — усмехнулся Федор Юрьевич. — А дьяка бородатого помнишь, что тебя вином угощал? Чего же ты рот-то открыл? Никак ли с перепуга? Это верно, надо меня бояться. Я ведь с тобой все что угодно могу сотворить, и спрашивать меня никто не станет. Может, ты и теперь отпираться станешь?

— Поносят меня, князь! Оговаривают!

— Проняло тебя. Вот и голосок задрожал. Так что ты про меня такое говорил? Молчишь. А мне ведь ведомо. Хочешь, я сам расскажу? А говорил ты вот что. Будто бы я спать не ложусь до тех самых пор, пока человеческой крови не отведаю. Вот считай, что я нынче сполна испил… Да и внешность ты мою образно обрисовывал, говорил, что собою видом страшен, нравом злой тиран, превеликий нежелатель добра никому, а еще к тому же пьян во вся дни. Али не так? — прищурился князь. — А что поделаешь, протодьякон, служба у меня такая. Если бы не моя служба, так Петра Алексеевича давно бы сокрушили всякие лиходеи. Стража! Уведите его. Пусть в подземелье посидит. Немного ему осталось.

— Что там еще сегодня? — спросил Ромодановский, когда колодника увели.

— Тут стрельцы с Азова челобитную написали.

— А этим-то чего надобно? — недовольно пробурчал князь.

— Жалуются на службу, Федор Юрьевич, — охотно отвечал исправник. — Пишут, что денег много месяцев не выплачивают. Кормежка плохая, болезни да хвори разные одолели. По семьям соскучились. Будто бы отправили их на Азов на три месяца, а уже год минул.

— Челом государю бьют? — нахмурился глава приказа.

— Государю, — живо отозвался секретарь.

— Так чего же ты мне не передал? Олух царя небесного! — осерчал князь. — Ведь теперь я на Руси вместо государя! Где бумага?

— Вот она, Федор Юрьевич! — подскочил Егорка, передавая Ромодановскому скрученную грамоту.

— Это те самые, что из-под Азова?

— Те самые, батюшка. А полковники у них Козаков, Черный да Чубаров.

— Сам гляну, — буркнул невесело Ромодановский. — Ты мне свечи-то пододвинь. Чего слепнуть-то зазря!

«Батюшка наш государь Петр Алексеевич, — углубился в чтение князь. — Пишут тебе холопы твои, стрельцы из города Азова. Бьем тебе челом на скудное наше житие. Уже минуло более года, как не видели мы своих жен да детишек малых. С тех самых пор, как отъехали мы из Москвы. Волей твоей царской остались мы после турецкой кампании в Азове для очистки города и строительства укреплений. Тяготы службы познали сполна. Прошлым летом волею твоей, великий государь, велено было нашим полкам идти на север в Великие Луки, но никак не к семьям нашим, как было обещано. А ведь мы, государь, после турецкой кампании побиты изрядно, едва ли не половина убитыми и почти каждый из нас ранен. Нам бы передохнуть в Москве, помиловаться с женами, повидать детишек. Но волею твоей, государь Петр Алексеевич, проглотив обиду, мы потопали к литовской границе. Да вот только путь оказался неимоверно тяжел. Помня твою милость и воздавая хвалу Господу, мы тянули по реке суда с оружием и припасами. Все лошади сгинули в турецкой кампании да пали по дороге от голода и язв, а потому мы тащили пушки вместо лошадей денно и нощно. До места службы добирались подаянием, без хлебного жалованья, и пришли чуть живым…»

Федор Юрьевич поднял помрачневший взгляд на стольника и спросил хмуро:

— Сам-то читал?

— А то как же, князь! Читал! И даже не единожды!

— Вот потому показать не захотел?! — осерчал князь. — Сослать бы тебя на вечное житие!