Но прежде всего, разумеется, пистолет нужно было достать.

Катя поползла.

Если Колокольчикову способ ее передвижения напомнил выброшенного на берег кита, то самой себе Катя казалась громадным слизняком, на которого кто-то неосторожно наступил тяжелым ботинком. Господи, подумала она, он же меня всю переломал! Почище автомобильной катастрофы, ей-богу... Она никогда не думала, что проползти несчастных три метра, подтягиваясь на руках, так трудно. Это была работа примерно такого же масштаба, как возведение пирамид, но в конце концов Катины окровавленные пальцы все же сомкнулись на ребристой рукояти, еще хранившей тепло Гошиной ладони. Катю передернуло от невольного отвращения — в этом тепле было что-то грязное, непристойное, атавистически-тошнотворное, словно она вдруг ухватилась за эрегированный пенис гигантского паука, если у пауков есть такая деталь, как пенис. «Должна быть, — подумала Катя, лежа на боку и пытаясь поймать в прицел голову толстяка, — они же двуполые. Хотя кто их там знает, как они этим занимаются...»

Побагровевшее от усилий лицо Гоши было искажено яростной гримасой, остатки волос торчали над ушами нелепыми прядями, очки съехали в сторону, борода растрепалась, а на лбу выступили крупные капли пота. Он пыхтел, стонал и покряхтывал от натуги, пытаясь заломать здоровенного Колокольчикова, который, вопреки всем законам природы, все еще был жив и даже умудрялся оказывать Голове какое-то сопротивление. Это казалось мистикой, хотя Катя отлично видела подсунутые под удавку пальцы своего старого знакомого, посиневшие и вздувшиеся выше пережавшего их провода. Наверное, дело было в самом Голове — он был похож на сказочного монстра, которому не может противостоять никто, и Кате на секунду показалось, что ее ползанье ни к чему не приведет — чудовище можно было застрелить только серебряной пулей.

Посмотрим, подумала Катя.

— Эй, — сказала она вслух, — ты, долбаный Колобок!

Голова поднял глаза и заглянул в дуло собственного пистолета, но предпринять что-либо уже не успел. Он не успел даже что-нибудь сказать — Катя считала, что время диалогов миновало тысячу лет назад. Теперь была ее реплика, и она не намерена была позволять кому бы то ни было перебивать ее. Ее сегодня и без того достаточно долго перебивали, она уже давно не чувствовала себя так основательно перебитой, как сейчас.

— Колобок, Колобок, я тебя съем, — сказала Катя и спустила курок, нимало не заботясь о том, что выпущенная ее дрожащей рукой пуля может угодить в посиневшего, как упырь, Колокольчикова. Сейчас это казалось ей не очень важным — все равно, если бы она не выстрелила, Колокольчиков умер бы в ближайшие несколько секунд. Важнее всего было проверить, нужна ли в самом деле Голове серебряная пуля или он удовлетворится свинцовой.

Голова вполне удовлетворился тем, что было ему предложено, и выразил свое удовлетворение громким яростным воплем, когда пуля двадцать второго калибра ударила его в лицо, пробороздив щеку, выбив три зуба и разорвав ушную раковину. Он выпустил удавку и рефлекторным движением схватился за свою изуродованную физиономию. Получивший неожиданную свободу Колокольчиков немедленно рухнул ничком со счастливым выражением на распухшей фиолетовой роже (лицом эту часть его тела в данный момент назвать было трудно), предоставив Кате отличную, весьма обширную мишень, которую он до этого закрывал своим телом.

Голова продолжал стоять, и Катя снова нажала на спуск, и еще раз, и еще — пока курок не защелкал вхолостую. Она щелкнула им еще три или четыре раза, прежде чем поняла, что патроны кончились, а потом выпустила пистолет из руки и только тогда заметила, что плачет.

Голова еще некоторое время держался на ногах, Кате даже показалось, что ему все-таки нужно было чистое серебро или хотя бы осиновый кол, но дело было просто в калибре. Двадцать второй — дамский калибр, пригодный разве что для того, чтобы пугнуть хулиганов или совершить утонченное салонное убийство, внезапно выхватив отделанную перламутром стреляющую безделушку из изящной сумочки. Такая пуля способна убить, но неспособна опрокинуть взрослого, сильного мужчину на спину просто силой своего удара... Так что Голова еще некоторое время стоял, близоруко щурясь на Катю, очки его свалились, упав на спину распластавшемуся на полу Колокольчикову, он напоминал безобидного толстяка, на которого напали хулиганы и ни за что ни про что отделали по высшему разряду. Потом он покачнулся, выпрямился, его опять качнуло, на этот раз сильнее, колени его подломились, и он тяжело повалился назад, с отчетливым треском ударившись затылком о стену. С шумом съехав по стене на пол, он остался сидеть в скособоченном, полулежачем положении, по-прежнему глядя на Катю остановившимися глазами, казавшимися без очков какими-то очень беззащитными.

Катя медленно легла на спину, широко раскинув руки и закрыв глаза. Она отдыхала, ощущая каждый мускул своего избитого тела. Боль понемногу возвращалась, и это было хорошо — боль означала, что жизнь продолжается, хотя Катя давно перестала видеть в этом процессе хоть какой-нибудь смысл.

«А ты зря валяешься, Скворцова, — сказала она себе, но не двинулась с места. Она понимала, что ничего еще не кончилось и смерть Головы — только половина дела. Вся эта стрельба не могла не привлечь внимания, и с минуты на минуту следовало ожидать прибытия кавалерии, встреча с которой была чревата для Кати огромными неприятностями... Собственно, авангард конницы уже был здесь — вряд ли Колокольчиков шутил, говоря, что он из ФСБ. — Продвинулся, значит, по службе. Какие уж тут шутки. Еще вопрос, за кем он тут охотился...»

Нужно было вставать и уходить, хотя относительно ее нынешнего положения такая идея казалась Кате просто неумной шуткой — вставать, уходить... Полетать вокруг люстры не прикажете? Для начала следовало хотя бы открыть глаза.

И она открыла глаза и увидела озабоченное лицо склонившегося над ней Колокольчикова. Лицо это все еще сохраняло красноватый оттенок, но в остальном совершенно не пострадало, если не считать фундаментального синяка на лбу. Бывший старлей теперь ничем не напоминал того темно-фиолетового удавленника, которого Катя имела удовольствие лицезреть буквально минуту назад.

— Привет, старлей, — сказала Катя. — Ну, где твои наручники?

— Дура ты, Скворцова, — странным голосом ответил Колокольчиков.

— А ты грубиян, — сказала Катя. — Кто так разговаривает с дамой?

— А где ты видела, чтобы дамы при каждой встрече молотили человека по черепу разными железяками?

— Так уж и при каждой... Нечего лезть в туалет, когда там занято. Слушай, Колокольчиков, отпусти меня, а?