Тот заметил мой настрой и, чувствуя, что я могу вот-вот сорваться, потянулся рукой к поясу. Собрав в кулак все самообладание, я сдержался и начал искать глазами розетку, но ярость продолжала сжигать меня изнутри.

Вся работа заняла у меня секунд тридцать; все это время охранник стоял над душой и не сводил с меня взгляда.

Времени на дорогу ушло много; когда мы вернулись обратно, пора было ужинать. Вадика уже не было на площадке. Я прошел мимо камер, где лежали заготовки, и понял, что мой напарник сегодня старался усердно, даже слишком. Он выполнил всю работу, возложенную на него, и даже разложил все по местам.

Умывшись после «трудного рабочего дня», я зашел в столовую, где половина людей уже сдавала посуду.

– О! Олежка, ты где пропадал? – Вадик заулыбался во все тридцать два, едва завидев меня.

Я проигнорировал это радушное приветствие и, молча поставив поднос напротив, принялся есть.

– Ты чего такой угрюмый?

Мне показалось, что он сегодня излишне воодушевленный, энергия из него так и выпирала.

– Устал? – заботливо поинтересовался паренек.

– Да вообще трындец, валюсь без ног! – Сказано это было не столько с сарказмом, сколько с наездом, будто я обвинял его, что он снял трубку с утра.

– Ты давай поспокойней! Я тут вообще-то за двоих работал сегодня, все заготовки твои нашинковал, так что… – Он гордо потряс указательным пальцем в воздухе, шутливо указывая на собственную значимость.

Я немного пообмяк; все же это не его вина, проклятая тюрьма, будь она неладна.

За ужином Вадик рассказал мне, как он попросил охранника помочь, а тот легко согласился и, кряхтя, подавал Вадику заготовки. Я улыбался, делая вид, что верю этим бредням. Признаюсь, он меня реально забавлял, и несмотря на то, что дела не улучшались, сегодня я был даже немного рад, что у меня есть компания за едой.

Очередная бессонная ночь снова заставила меня долго размышлять. Все больше ко мне приходило осознание того, что совсем недавно я был мертв, реально мертв, хоть иногда мне и казалось, что, возможно, все это было лишь плодом моего искалеченного воображения. Тогда я доставал тюбик с остатками мази и пялился на него, вспоминая слова Зама, встречающего меня с того света.

От Вадика теперь было не отделаться, он клещом засел у меня на шее и не отходил ни на шаг, проявляя назойливую инициативу, постоянно помогая и наблюдая за моей работой.

Я пару раз вскрикивал на него без каких-либо причин, но, не в силах оправдать эти порывы, извинялся. Отрываться на нем удавалось в моменты, когда мне в руки попадались кривые заготовки, а это случалось довольно часто. Но со временем я перестал ругаться и из-за них, потому что смысла в этом не было.

План с некачественной работой и преждевременным увольнением терпел очевидный крах, руки опускались, а время двигалось медленнее, чем очередь в аптеке в социальный день.

Время от времени, когда меня никто не видел, я доставал из заднего кармана блокнот Зама, который стал моим трофеем, и листал его. Слова и цифры, бесконечное множество слов и цифр, иногда глаз цеплялся за надписи, которые я видел где-то еще, помимо блокнота: на стенах в том или ином крыле, которые мы проезжали, в технических помещениях и так далее.

С каждым днем дела шли все хуже. Еда становилась примитивнее и безвкуснее; помимо основной работы меня то и дело дергали по разным мелким поручениям, а Вадик хоть и работал лучше, чем в первый день, но качество этой работы оставляло желать лучшего. Я постоянно смотрел в сторону тоннеля, особенно перед сном, так как моя камера была ближе всего к нему.

Когда настал выходной, Вадик исчез с самого утра. Его забрал охранник, приехавший ни свет ни заря, и я остался в полном одиночестве, ненавидя все вокруг за то, что не могу вырваться хотя бы на пару часов из этой темницы.