– Нет, мой отец, покойный и весьма оплакиваемый Лютер Маган, он ему подарил это ружье, когда война кончилась. Сказал, что оно Теннисону понадобится. Я гляжу, он был прав. Он вообще часто бывал прав.
– Он был хороший, твой папа? – спросила я, заметив, что Лайдж приоткрыл дверку сентиментальности, и желая заглянуть туда, сама не зная почему. Вообще обычно он был суров, как кремень. Но, правду сказать, мы любили Лайджа Магана. И мне приятно было видеть, что он расчувствовался – пускай один-единственный раз.
– Мой папа? – переспросил он, обращаясь, как мне показалось, скорее к себе самому, чем ко мне. Я хотела бы услышать ответ, но Лайдж больше ничего не сказал.
И вот настал Духов день, когда Лайдж Маган обычно давал нам выходной. В этот день ни одна душа не должна была работать. Лайдж ставил на стол свою огненную воду, чтобы все, кто хочет, пили вволю.
Обыкновенно Томас Макналти забивал молочного поросенка накануне Пятидесятницы и подвешивал его, чтобы кровь медленно стекала в ведерко. Потом в Духов понедельник приходила волшебница Розали и сотворяла кровяной пудинг. А Лайдж разводил во дворе костер, насаживал поросенка на длинный железный прут и стоял у костра, как часовой, поворачивая вертел.
Как часовой, который сторожит мясо, чтобы не подгорело.
То был радостный день даже для тех, у кого внутри не было радости. Счастье под залог – его может взять взаймы даже тот, кто печален. А потом Лайдж Маган вставал со скрипкой, чтобы чудесным покоем завершить этот летний день. И дрова в костре, собранные по окрестным лесам, горели ясно, и первые тени от костра прыгали во дворе, как дети. То был день, когда все начинается заново, и хотя после Ливенуорта Томас Макналти редко носил платье, он надевал его в Духов день. Потому что Розали больше всего на свете хотела увидеть танец, который он когда-то исполнял в Гранд-Рапидс, когда был так мил и прекрасен, что даже суровые старатели искали его руки.
И я это видела сама. Они толпились у служебного выхода театра в поисках околдовавшей их красивой женщины. А Томас проходил рядом незамеченным, в мужской одежде, которую надевал для возвращения домой, и улыбка играла у него на лице.
В его теперешнем возрасте он уже не возбуждал таких чувств, но здесь, в кругу друзей, рядом с мужчиной, который так сильно любил Томаса, мы почитали его. Мы смотрели на его одинокий танец. Ножки в лакированных туфлях были все такими же маленькими, и металлический бисер на платье все так же бросал отсветы на подкрашенное лицо. Джон Коул стоял у окна, и ночь сгущалась вокруг него. Годы спадали прочь, и, может быть, для себя он был опять молод, и Томас был молод, и оба были в зените надежд и приключений.
Мы съели поросенка серьезно и торжественно, и Розали спела старую песню на языке, которого сама не знала, – выученную в детстве от бабушки. О прекрасная, величественная Розали. И хоть Теннисон больше не мог радовать нас пением, в том, как он смотрел на сестру, было что-то от песни. А Лайдж выпил несколько стаканов виски и отпустил скрипку на волю. И я стряхнула с себя печали и показала, что мне известно о мире, в шальном танце лакота. В этот понедельник после Пятидесятницы здесь царила свобода, и наша любовь друг к другу была осязаемой. Она была и в том, как Джон Коул касался спины Томаса Макналти, стоя вместе с ним и наблюдая за празднеством в длинных тенях майского вечера.
Кажется, если пожар и подействовал как-то на законника Бриско, то исключительно вдохнув в него новую жизнь. Может быть, законник наслаждался течением, против которого мог пробиваться. Как бы там ни было, он сказал, что эта безумная выходка, возможно, станет ножом, который вскроет гнойник. Он имел в виду ненависть, которая, как гнойный нарыв, зрела в округе Генри. Безусловно, оптимизм судьи помогал ему держаться на плаву, когда других людей отчаяние камнем тянуло ко дну. Радость торжествует над отчаянием. Тактика войны и проявление храбрости – например, не кричать, когда враг тебя пытает. В племени лакота было общество молодых людей, члены которого давали клятву говорить все наоборот. Например, если юноша из этого общества хотел сказать «Я тебя люблю», он должен был сказать «Я тебя ненавижу». Они даже ходили спиной вперед. А перья головных уборов привязывали к ногам. Это была своего рода магия, и законник Бриско делал что-то похожее. Он сохранил свою кровать, свою Библию и свою книгу о розах и был готов начать все сначала. Так это выглядело со стороны.
Мужчина, брошенный утонченной женой и лишенный возможности видеть своих детей, возможно, чему-то научился у вскормившего его несчастья.
Я делала пометки в нарядах и рассылала заказы на все четыре стороны света. Распорядитель на стройке – затурканная душа. Дом был огромной паутиной чисел, и я дивилась размерам армии, которую пришлось собрать, чтобы он вновь возвысился к небу. Цифры для того и для сего.
Джуда Монди, маленький десятник, сражался с рабочими, которые не желали работать. Он надувался от гнева. Как дохлая овца на обочине, на солнцепеке. Он крепко упирался ногами в землю перед мужчинами вдвое больше его ростом и плевался ядом им в лицо – во всяком случае, в направлении их лиц. Они ахали при виде такого пыла.
– Если вам платят полдоллара в день за работу, то уж делайте эту работу! Чертовы лентяи, отпрыски диких кошек!
– Чертовы лентяи, отпрыски диких кошек, – снова шипел он дрожащим белоглазым. На вольноотпущенников шипеть не приходилось – они были безумно рады любой работе.
– Десятник помнит, кто у него работал во всю силу! В этом слава и богатство рабочего. Никто не любит работника, что прячется в сарае, лытая от дела, – ведь за него должен потеть кто-то другой!
Такова была его короткая проповедь.
За несколько недель пепелище очистили от всего, что напоминало об адском пламени, деле рук Зака Петри, – от пепла, обугленных брусьев, тысяч вещей, покореженных огнем, шатких балок, поврежденных стен и закопченной мебели.
Время от времени законнику Бриско бывало трудно решиться. Он вперился в почернелый труп огромного шкафа, когда-то стоявшего на кухне.