Я ответила, что возьму такси.

Дома я слонялась по квартире, сжимая живот, ощупывая опустевшую брюшную полость в ожидании того, что вот-вот появятся обещанные симптомы. Тридцать пять! Мне было тридцать пять лет.

Я никому из друзей ничего не сказала. Меня никто не навещал, никто не звонил. Совсем одна в своей шикарной лондонской квартире, стены, потолок, окна, выходящие на парк, где полно детских колясок, детей, которые бегали за щенками или яркими резиновыми мячиками. Я заперлась в ванной и кричала до тех пор, пока уши не заложило. У тебя ничего нет! Ты всего добилась, но у тебя все равно ничего нет!

В зеркале отражалась безупречная женщина. Высокая, подтянутая, загорелая и гибкая, все, что нужно, – при ней. Ничего лишнего. Ни лишних волос, ни лишнего жира, ни намека на целлюлит. Грудь высокая, округлая, живот плоский и гладкий.

Очень утомительно постоянно поддерживать такую форму.

Кожа все еще молодая, на лице еще не залегли морщины – отметины прожитых лет или жизненных невзгод. Волосы длинные и густые. То есть, как говорят, в общем и целом я в отменной физической форме. Этого достаточно, чтобы тебе оборачивались вслед, отмечая плавные линии и выверенные движения. Ты чувствуешь, как взгляды словно ощупывают тебя сверху вниз или, наоборот, снизу вверх, в зависимости от того, что больше привлекает конкретного мужчину в женщине – зад или грудь. И ты почти слышишь их внутреннее одобрительное хмыканье. Ты проходишь по всем статьям.

И все же этого недостаточно. Они оценивают тебя в восемь или девять баллов из десяти максимальных, но, когда ты открываешь рот, на их лица словно набегает тень. Они говорят, что твоя оценка стремительно падает.

Ты слишком эксцентричная.

Ты слишком надоедливая.

Ты слишком амбициозная.

Ты слишком, слишком, слишком…

А теперь еще и это.

Теперь это.

Я свернулась калачиком на полу в ванной и там и уснула. Меня нашла там Джилл. Она пришла за очередной подписью; у нее был запасной комплект ключей. Вызвали врача, рана оказалась инфицирована, у пациентки были все признаки нервного срыва, но состояние поддавалось корректировке. Они вычистили из раны гной, закачали в мои вены антидепрессанты. Психолог задал мне кучу бессмысленных вопросов, делая какие-то пометки в своей папке.

Джилл позвонила и сказала, что босс порекомендовал мне взять долгосрочный отпуск. «На полгода, – сказала она. – Чтобы дать вам столько времени, сколько вам необходимо».

Конечно, мы обе знали, что это значит.

Я осмотрела квартиру, прекрасно понимая, что не могу здесь больше оставаться.

Именно тогда я позвонила Мерри. Мерри, застрявшей на своем острове на холодном балтийском побережье. Бессовестный муж отправил ее в вынужденную ссылку, отяготив при этом маленьким ребенком. Я хотела увидеть их, Мерри и Сэма, в Швеции. Такое представление нельзя было пропустить. Я хотела увидеть ее несчастной, страдающей. Этим я успокоила бы свои собственные душевные муки. Я дождалась, пока все заживет настолько, что можно будет лететь, и заказала билеты на самолет.

Ах, эти продуманные планы! Я не могу сказать, что не пыталась все взвесить. На какой-то миг я подумала, что мы все можем иметь именно то, чего хотим. Мне показалось, мы обе могли от этого выиграть.

Я смогу быть счастлива, Мерри – свободна. Это казалось вполне возможным. Казалось, в этом есть смысл.