Сотни неотправленных писем

Моё сердце горит. Почти два года оно удушливо тлело, а теперь взвилось с удвоенной мощью. Его обугленные частички едкой копотью оседают на языке и этот прогорклый привкус не вытравить никакими сигаретами. Раскалённый фильтр обжигает губы. Нервы искрят на кончиках пальцев, колючим ознобом вяжут кровь и в висках сиреной лишь его имя. Он здесь. Рядом. Я заставила себя отказаться от него, но даже представить не могла, что это будет настолько сложно. Он вернулся, а я сгораю в агонии, не смея на что-либо претендовать. Не после всего, что наделала.

Кое-как затушив окурок, выглядываю в окно в шальной надежде увидеть силуэт удаляющегося Рината. Бесполезно. Плотно застелившая глаза пелена слёз размывает яркий свет фонарей в безобразные жёлтые кляксы, где уж тут человека разглядеть.

Давненько я себе не позволяла плакать. Со своего девятнадцатого дня рождения, когда вернувшись из клуба, собственноручно обрезала волосы чуть ли не под корень. Ринат оказался прав — настал тот день, когда мне всё аукнулось, и я без колебаний рассталась с косами, сдержав клятву данную ему на море.

Я не плакала с той самой ночи, когда, воровато погладив Рината по волосам, сбежала к себе, оказавшись не в силах смотреть в его изуродованное побоями лицо. Ненавижу себя, за то, что сотворил с ним мой эгоизм. Любила ведь, и сейчас люблю. Только любовь моя бесплодна, она не созидает, а медленно уничтожает. Рушит. Я не хочу чтобы Ринат снова страдал, поэтому отпущу. Пусть лучше мне будет больно, лишь бы ему во благо.

Моя по нему тоска как вспышка — яркий сноп чистого света, что препарирует сетчатку глаза, и я не могу ни моргнуть, ни отвернутся, продолжаю смотреть, пока слепящее сияние не достигнет дна обугленных глазниц. А там кусаясь, корчится чувство вины и всё начинается по новой. Ринат добрый, он смог простить, но забыть — едва ли. Мои ошибки, подлость всегда будут стоять между нами. Не знаю, каким чудом он отделался одними трещинами рёбер и обширными гематомами, потому что той ночью он напоминал выпотрошенную куклу — синий весь, в кровоподтёках, с шипящим хрипом вместо дыхания. Полтора месяца постельного режима, покой и чистый деревенский воздух, по словам Илоны, скоро вернули его телу былое состояние, за исключением нескольких мелких шрамов у левой брови.

Я так надеялась увидеть его к лету, выпросить прощения, но Ринат сразу же подался в армию. И я стала ему писать письма — сотни неотправленных писем, в которых ругала, каялась, признавалась в любви… и каждый божий день они сгорали, едва шариковая ручка ставила последнюю точку. Бездушный набор букв на бумаге не мог передать всей моей боли и раскаянья. Такое говорят только в глаза.

Я знала, что он вернётся, хотя бы для того, чтобы восстановиться в университете. Терпеливо ждала, в надежде, что он согласится меня выслушать. На деле же всё оказалась намного сложнее. Его лицо, голос, запах, так близко и одновременно недосягаемо, отозвались притяжением, которое я так и не научилась игнорировать. Вместо обозлённого, сломленного парня, каким я боялась он станет, передо мной стоял привычный всем Трошин. Измотанный дорогой, с короткой стрижкой, в мятой рубашке и потёртых штанах — бессменный герой моих девичьих грёз. С той лишь разницей, что улыбается теперь значительно реже. Стоило нам встретиться взглядами и все мои тщательно выверенные планы показались пустыми и нелепыми.

Ещё и свадьба эта, гори она синим пламенем! О чём я думала, принимая предложение Эда?! Между нами нет ни любви, ни страсти. Ничего кроме крепкой, можно сказать братской дружбы. Целовались в губы один только раз, да и тот — он по пьяни сунулся, а получив по морде, обещал не лезть, пока сама не захочу. Другой на его месте обиделся бы, а Эду всё до фонаря. Михаил Алексеевич, его дед, озабоченный безалаберностью внука, вычеркнул его из завещания и вписать обратно обязался только при условии, что Эд женится.

Старик на ладан дышит, вот Климов и попросил выручить. Грамотно расписывал преимущества свободных отношений, будто мне это интересно. Ныл, какие деньги там замешаны нехилые и как они ему необходимы. Почему не помочь? Хоть кому-то от меня польза будет. Мне без разницы с кем он собирается проводить ночи, главное, чтобы меня ни к чему не принуждал, хотя бы на первых порах, пока я с собой не договорюсь. Как ни вертись, Ринат для меня потерян, а позволить кому-то другому к себе прикасаться… фу, даже думать тошно. Никогда не понимала молодых девушек, что хоронят себя в монастырях, теперь же смотрю на них иначе. Только сама бы туда всё равно не отправилась, слишком грешные мысли бродят в моей голове, стоит подумать о сводном брате.

В декабре, когда Ринат только уехал в деревню, и мои муки совести были особенно остры, знакомая предложила сыграть в новогодней постановке для детского дома. В коллективе волонтёров, где она состояла, «снегурочка» внезапно слегла с бронхитом. Я тогда не стала отказываться, да так и примкнула к ребятам. Изначально дела не особо клеились, я слабо понимала, зачем мне лезть в чужие проблемы. Нередко хотелось плюнуть на всё, смачно послав столь несвойственный мне альтруизм к чёртовой бабушке.

Оказывается, довольно сложно сохранять невозмутимость под натиском детских вопросов: «А где моя мама?», «Когда ты меня усыновишь?», «Возьми меня к себе домой», «Мне здесь плохо». Пришлось учиться держать границы общения, не позволяя собою манипулировать, пресекать попытки некоторых воспитанников бить на жалость, направленные на одно — развести доверчивую тётю на деньги. Не все были такими, но вымогателей всё равно хватало. Вот только я никогда не была доверчивой, наверное, потому и влилась так безболезненно в это непростое дело. Каждый раз, встречаясь с десятками полных злой обиды глаз, глядя в не по-детски настороженные лица, я, прежде всего, узнаю в них былую себя. Слышу в их словах свои недавние постулаты. И твёрдо понимаю — с ними нужно делиться своим светом. Он им жизненно необходим, чтобы научиться впускать в себя счастье. Нельзя пестовать злость в своём сердце, иначе станешь её марионеткой, и в один прекрасный день она обязательно разрушит до основания всё, что было дорого.

Как это случилось со мной.

Господи, как же охота заорать! Надрывно, во весь голос, чтоб выпустить наружу выворачивающую меня тоску и плевать, что боль живёт только в моём воображении, его ведь не отключишь. Но я глушу в себе этот порыв. И выкручиваю громкость стереосистемы, пока она не совпадает с панической вибрацией в моей душе, усмиряя слабость. Я выдержу и это.

6 дней спустя

В высоком бокале пузырятся остатки шампанского, которое я за весь вечер так и не удосужилась допить. Где-то в этот самый момент на всю катушку развлекается мой муж. Партнёр, супруг. Пока ещё будущий. Каких-то восемь часов и всё — клетка захлопнется. Это произойдёт красиво, под торжественные звуки свадебного марша, тонкий аромат белых лилий и счастливые слёзы отца. Папа безоговорочно верит в мою неземную любовь. Потому что так всем будет лучше. А что же я?

А я отодвигаю в сторону свой бокал, но не по причине ответственности, а из страха утратить над собой контроль. Никто не знает чего мне стоит мило улыбаться, изображая удовольствие от предстоящего брака. Никто не видит, как я медлю, прежде чем зайти к себе в комнату, прислушиваясь к звукам из-за его двери. Совсем как раньше, ничего не изменилось. Мне удалось совершить почти невозможное — стать лучше, найти правильный вектор. Но разорвать притяжение к сводному брату, как и прежде оказалось не по зубам.