– Как это – покататься верхом? – спросил я со страшным удивлением.

– Меня приглашает один казак.

– Да откуда же ты его взяла? – спросил я.

– Мы познакомились на станции.

– Когда же?

– Во время бомбардировки. Мы вместе спасались.

– Ну, тогда, разумеется, поезжай, – сказал я.

– Мне очень хочется, – сказала Вера и быстро поцеловала меня в губы.

– Поезжай, – ответил я.

– Только ты не думай ничего дурного, – сказала Вера и снова меня поцеловала.

– Можешь ехать, – ответил я.

– Если тебе неприятно, я не поеду, – сказала Вера.

– Я не принимаю никаких жертв, – ответил я.

– А я все придумала, милый, никакого казака нет, я хочу, чтобы только ты был со мной, – сказала Вера и крепко прижалась ко мне.

Вечерами мы зажигали светец. Приходил Асламазян. Мы усаживались к столу. Вера одной рукой играла в карты с Асламазяном, а другой рукой обнимала меня. Мальчик пел, как сверчок. Аннушка пряла. В глухой избе, и рядом со мной, была живая Манон Леско, в красном шелковом платье, с высокой прической, придававшей ей сходство с Марией-Антуанеттой.

У меня был издавна какой-то смутный образ Марии-Антуанетты, не то придуманный, не то прочитанный или где-то увиденный: Мария-Антуанетта стоит у окна, спиной к залу, и с безмерным напряжением смотрит, как бесится народ перед дворцом. Потом она резко поворачивается – ее лицо все мокро от пота. Существо от пламени, вне формы, все страсти с ясностью отпечатываются на изменчивом, подвижном лице.

Значит, есть и в восемнадцатом веке – таком совершенном и обреченном смерти – черты юности и несовершенства, которые тянутся в будущее и разрешаются в романтизме.