Эйнштейн, приходивший в себя в Альпах, был единственным на земле человеком, помнившим первоначальную версию событий, – и потому незачатый Штюргком сын явился именно к нему.

В первой временной линии сын Штюргка родился в 1918 году, и к этому моменту достиг десятилетнего возраста, но его зачатие и рождение остались в той временной линии, которую Эйнштейн аннулировал. Во сне ученый повстречался с обездоленным беспризорным ребенком и, терзаясь чувством вины за свое вмешательство, пригласил потерянное существо в свое сознание.

Лизерль тоже нашла беспризорного, о котором могла заботиться. Прежде чем броситься и позвать на помощь для упавшего отца, она подхватила со снега одного из невероятных младенцев, и, хотя к ее возвращению остальные малыши пропали, унесенный ею мальчик оказался здоровеньким. Лизерль говорила, что он был слишком толстым, и еще признавалась отцу, что ее беспокоит угловатый затылок ребенка. Эйнштейн пощупал собственный затылок, но ничего не сказал. Лизерль назвала мальчика Дереком.

Эйнштейна стали преследовать страшные сны: часто повторялся кошмар, в котором он падал – не срываясь с горного уступа в Альпах, а выпадая из своего бытия, и в результате у Германна и Паулины Эйнштейн никогда не рождался сын по имени Альберт. Он понимал, что таким образом его подсознание примеряет на себя судьбу сироты, существовавшего теперь только у него в голове.

Во сне дух назвался Мэттом. От безысходности Эйнштейн рассказывал ему сказки, делился своими математическими догадками, без конца импровизировал на скрипке, чтобы хоть как-то развлечь. Смотрел на небо и рассказывал ему о солнце, луне и звездах.

И вот однажды ночью дух пропал из его сновидений, а наутро Лизерль сказала отцу, что ей всю ночь снился мальчик, который называл себя Мэттом и просил позволения войти, но она почувствовала, что ребенок мертв, и не разрешила ему.

Ужаснувшись, Эйнштейн отослал дочь вместе со спасенным ею ребенком в Берлин – к знакомой женщине, вернее, к своей старой любовнице Грете Маркштейн. Какое-то время он помогал им деньгами.

Очнувшись ото сна, Маррити смущенно улыбнулся, однако никто на него не смотрел. Мишел в ногах кровати тихо говорил по-немецки: задавал вопросы и умолкал.

Фрэнк посмотрел налево – Лепидопт держал его за руку, неотрывно глядя на Мишеля, но Маррити не сомневался, что последние несколько минут он сжимал ладонь Эйнштейна или призрака Эйнштейна.

Шарлотта сжала его правую руку, и Маррити сообразил, что ей не надо даже смотреть на него, чтобы знать, что он немного подремал.

Он больше не чувствовал никакой тревоги со стороны Дафны. Может быть, кто-то из похитителей все же подошел к ней и сказал: «Уходи, Мэтт!»

Лицо у Маррити похолодело – теперь-то он знал, кто такой этот Мэтт, этот Калибан. Мальчик, которого Эйнштейн случайно стер в 1928 году, так же как Весперсы собирались стереть Дафну. Ему захотелось предупредить Шарлотту, что стирание не гарантирует ей полного забвения, к которому она стремилась.

Фрэнк крепче сжал ее руку – только это была не ее рука. Крупные костяшки пальцев, массивное кольцо…

Он снова спал, и видел, как Лизерль и Эйнштейн спорят на знакомой кухне на Бэтсфорд-стрит в Пасадене. Лизерль была так же красива, как в 1928 году, а вот волосы Эйнштейна совсем побелели. Говорили они по-немецки – во сне он узнал швабский диалект. Лизерль уговаривала отца помочь ей построить другую, улучшенную версию машины, испытанной им в Альпах три года назад.

Она – Маррити, как бывает во сне, знал это абсолютно точно – забеременела и оставила маленького Дерека на попечение Греты Маркштейн, а потом в Вене сделала аборт. Но с тех пор ее преследовали сны наподобие тех, что видел в 1928 году, поправляясь после болезни, Эйнштейн, и Лизерль рвалась назад в прошлое, чтобы отговорить себя молодую от аборта.

Эйнштейн отказывался наотрез и пытался убедить дочь, что сам физический принцип работы машины – от дьявола… А потом сцена переменилась, и теперь они сидели за столом, разговаривая по-английски, и с ними был третий человек, а обстановка напомнила Маррити средневековый зал, со стенами из необожженного кирпича и потолочными балками над арками на уровне второго этажа. Третьим их собеседником был элегантный, рано поседевший мужчина с полными губами на красивом лице и чуть выступающими белыми зубами, в сером дорогом на вид костюме, хоть и не идеально сидевшем на нем.

По-видимому, это был кинорежиссер, который только что закончил съемки фильма, надеясь с его помощью вызвать дух мальчика, чтобы впустить его в себя и позволить этому мальчику, кототорый никогда не проживет свою жизнь, жить его жизнью.

Того же он добивался в 1926 году, создавая фильм, в который вставлял, как он выражался, символы глубинного воздействия, пробуждавшие в зрителях мощный психический отклик. Но во время единственного закрытого показа фильма загорелось несколько кресел в зале и припаркованных на улице машин, после чего Чаплин – да, Маррити догадался, что это Чарли Чаплин! – отказался выпускать «Женщину моря» в прокат. Скрытый символизм его нового фильма «Огни большого города» был гораздо менее навязчивым.

Эйнштейн страстно возражал против такого использования фильма и намекал на побочный эффект, который он когда-то испытал и все еще испытывал на себе.

Чаплина он не переубедил, но до премьеры оставалось еще две недели. Эйнштейн вместе с Лизерль уехали поездом в Палм-Спрингс в пустыне Мохаве, где остановились у его старого друга Сэмюэля Унтермеера. Палм-Спрингс был тогда деревушкой, раскинувшейся на нескольких десятках гектаров весенней пустыни между горами Литтл-Сан-Бернардино на северо-востоке и Сан-Хасинто на юго-западе. Общественным центром деревни был курортный отель «Эль-Мирадор», построенный в стиле испанских католических миссий, с четырехэтажной башней, маячившей на много миль вокруг над розовым морем цветущей пустынной вербены.