Ульяна улыбалась удовлетворенно и высокомерно.

Возле стола, как по волшебству, возникли сразу три официанта, прикрыв спинами неуместное и неприличное происшествие от прочих посетителей. Ну да, ресторан-то — лучшего пошиба, подумалось Леле, все сделают, чтобы скандал замять. Но Ульяна?!! С ума она, что ли, сошла? А если бы в глаза? Да и просто ожог — тоже ничего хорошего. К счастью, буйабес уже слегка подостыл, так что все обошлось, можно сказать, малой кровью. Теперь сцена выглядела скорее комичной, нежели ужасной.

Нет, Леля не будет, конечно, смеяться! Бедному мальчику и так досталось, нехорошо его еще больше обижать.

Один из официантов крепко взял Ульяну чуть повыше локтя. И та, категорически не терпевшая чужих прикосновений — даже Лелины ласки принимала не всегда, уворачивалась, — сейчас словно и не заметила. Стояла как каменная, упершись немигающим взглядом — не в мать, не в Алика, а как будто в обоих сразу. Или в какую-то точку между ними. Леля даже обернулась на мгновение — что там?

Там была стена. Серая, бугристая. Довольно точная имитация грубо тесанного камня. А может, и не имитация — кто их знает, модных дизайнеров, оформляющих подобные заведения? Они любят говорить про «все натуральное». Может, и стена из натуральных булыжников. Вделанный в нее светильник совершенно точно натуральный — новодел, конечно, но нарочито грубой ковки, тяжелый (Леля, когда усаживались, попробовала его покачать), на трех черных цепях. Вряд ли Ульяну заинтересовал светильник.

Державший девушку официант шевельнулся, точно намереваясь ее увести. Леля остановила его движением руки, попыталась поймать взгляд дочери:

— Уль! Ты… ты нормально себя чувствуешь?

Плотно сжатые губы дрогнули в презрительной усмешке.

— Нормально? Я отлично себя чувствую. Лучше чем в цирке. Ты погляди только на это чудо в перьях! — Она вдруг помрачнела. — Неужели ты не видишь?! Он же просто смешон. Смешон и жалок.

Леле вдруг подумалось, что «смешон и жалок» — это откуда-то из Островского. Или из Достоевского. Только студентка филфака способна изъясняться подобным образом.

— Да она просто ревнует, дура малолетняя! — прошипел вдруг Алик. — Сама на меня вешалась, а теперь злится, что ничего не вышло!

Бедный мальчик, мелькнуло у Лели в голове. Такой… как это нынче называется, альфа-самец, и вдруг — эдакий анекдотический пассаж. Обиделся, разгневался, сам не знает, что несет, лишь бы хоть чем-то ответить. Впрочем, насчет ревности он, может, не так уж и ошибается. Только ревнует Ульяна не его, а Лелю. Тоже можно понять: отца девчонка обожала, а тут мать, получается, предала его память. Как у Шекспира: и башмаков еще не износила… Вообще-то Леля не любила подобных размышлений, но тут едкие презрительные мысли возникли в голове как будто сами по себе. «Может, — подумала вдруг Леля, — это не мои мысли, а Ульянкины?»

— Мне очень жаль, — вкрадчиво шептал возникший у Лелиного локтя метрдотель. — Администрация приносит вам глубочайшие извинения за…

— Ничего, — остановила она его. — Уля!

Та легко выдернула руку из официантского захвата, сделала шаг, другой, обернулась, издевательски помахала узкой ладошкой:

— Пока всем! Наслаждайтесь! Извините, что без драки обошлось!

А это, кажется, из Аверченко, опять некстати подумалось Леле.

Метрдотель изображал готовность «загладить и компенсировать», но, когда Леля изъявила желание расплатиться за несъеденный обед, спорить не стал. Только бросил быстрый взгляд вбок, где располагались туалеты, — двое официантов со всей почтительностью повлекли туда «несчастную жертву немотивированной агрессии». Умываться и вообще приводить себя в порядок.

Дожидаться возвращения Алика в зал Леля не стала. Опасалась, что начнет смеяться, — дурацкая сцена так и стояла перед глазами. Велела метрдотелю вызвать для своего спутника такси и ушла. Ничего, пусть.

Уже через полчаса Алик принялся ей звонить. Первые вызовы Леля сбросила (ну сил не было утешать несчастного), потом отправила эсэмэску: «Прости, милый, у меня страшно разболелась голова», — и отключила телефон.