Однако безудержное веселье и приличное количество выпивки все же не развязали мне язык: про парадоксальную реакцию на оральный секс я Антону не рассказал. Пришлось бы объяснять слишком личное (хотя куда уж больше), а к такому душевному стриптизу я не был готов, несмотря на крепкую мужскую дружбу. К тому же я и сам отлично понимал, почему инициатива моей дамы обернулась полной капитуляцией тех сил, которые она так горячо стремилась возродить к жизни.
Причиной несостоявшейся по факту измены был мой сосед Пашка, однажды много лет назад вздумавший показать мне минет.
Как ни удивительно, но в ранней юности девушки меня совершенно не интересовали. Не могу вспомнить ни одну, поразившую мое воображение. Кроме разве что девочки из моей детсадовской группы — смуглой, шустрой, кучерявой малышки, которую дразнили Каплан (кто-то из детей принес это «вражеское» имя из дому, взрослые, видимо, неосторожно пошутили): почему, я понял только в школе на уроке истории.
Я рос романтиком, обожающим красивый мир мушкетеров. Сам я при этом был очень высокого роста, сутулый, худой, да еще в очках. Книжку про мушкетеров я обожал — причем не «Трех мушкетеров», а «20 лет спустя» Александра Дюма-отца.
Очень хорошо помню: темные зимние вечера, я болею, у меня температура, и бабушка читает мне про мушкетеров. Слабый свет настольной лампы, я маленькими глоточками пью теплый чай с медом и лимоном. Мчатся на статных скакунах благородные всадники со шпагами наголо, танцуют на балах красавицы в блестящих декольтированных платьях, сверкают бриллианты… Думалось, жизнь такая и есть — в ней правит закон бескорыстной дружбы и преданной любви. И как же неприятно было убедиться, что это не так!
Повзрослев, я стал много читать о тех временах. И что же я узнал?
Кавалеры оказались циничными наемниками и горькими пропойцами, дамы — немытыми и завшивленными, с ног до головы облитыми духами, призванными перебить дурной запах. Но даже несмотря на это шокирующее открытие, стремление к красивым чувствам и романтике осталось со мной навсегда.
Интерес к сексу во мне пробудил мальчик Паша из соседнего двора, причем весьма оригинальным образом. Наш дом на киевском Евбазе строили немецкие военнопленные после войны. Он был в пять этажей, рядом — несколько дореволюционных доходных зданий. Остальное жилье — одно-двухэтажные постройки с крашенными известью и дегтем сортирами во дворе. В стенах туалетов были дыры — подсматривать, а сами стены изнутри были украшены похабными карандашными или угольными рисунками доморощенных Дали и нравоучительными текстами в прозе и стихах.
Наш дом был ведомственным — управления авиации. Девочек в нем не было, а мальчики, примерно одного возраста, бредили самолетами и позже все поступили в гражданские и военные авиационные вузы. В соседнем двухэтажном доме жили люди простые: у Паши папа был водитель самосвала, Сашина мама-одиночка работала швеей на фабрике, а Ирина — билетером в новом цирке на площади Победы, куда она нас любезно пускала, тем более что дружила с моей бабушкой (старый цирк-шапито на углу улиц Красноармейской и Саксаганского я знал только по рассказам бабушки).
Была Лена, которая считалась красавицей: черные вьющиеся волосы, карие глаза навыкате. Весной мы с Пашей ездили проведывать ее в больницу на Бессарабке, где сейчас «Мандарин плаза». Сбросившись по десять копеек, купили пару яблок. С Леной у нас были только дружеские отношения без всякого фрейдизма. Оказалось, что у Лены «зоб» (мы не понимали, что это за болезнь такая). Вскоре ее семья эмигрировала.
Девятилетний Пашка, сын шофера, просвещал меня в вопросах секса, о котором знал почти все: в одной комнатушке жили папа, мама, Пашка и его младший брат. Подвыпившие родители не считали нужным дождаться, пока дети уснут, и занимались любовью практически у тех на глазах.
Мы прятались во дворе за трансформаторной будкой у дальнего забора, где пацаны втихаря курили или справляли нужду, и Пашка рассказывал тревожащие, шокирующие и невыносимо притягательные подробности из жизни взрослых. Я слушал, краснея и бледнея.
Однажды в промозглые октябрьские сумерки мы с Пашкой без дела болтались во дворе. Взрослые еще были на работе, домой за уроки не хотелось. Вдруг он с загадочным видом потянул меня к трансформаторной будке и, когда мы скрылись с глаз, подтолкнул меня к стенке трансформатора, задрал пальтишко и стал стаскивать школьные брюки вместе с трусами. Я опешил и испугался:
«Ты чего это?»
«Ай момент! Секи, что предки делают! Не боись!»
Я оцепенел. Пашка быстро присел на корточки и губами притронулся к моему скукоженному пенису. Было зябко, сыро, губы его были узкие, синеватые и холодные. Мне стало очень противно, накрыло волной ужаса. Пашка попытался поглубже захватить мой член, но тот был настолько мал, что выскальзывал. От холода и страха мне вдруг захотелось помочиться.
«Что это ты придумал?!» — зашептал я.
«Да ничего, так мамка бате делает, тот мурлычет, как котяра».
Я затрясся. Нестерпимо воняло кошачьим и человеческим дерьмом, валялась дохлая крыса и куски использованной для подтирания газеты. Мои глаза навсегда сфотографировали эту картинку, а тело запомнило приступообразную животную панику. Меня затошнило. Изо всей силы я толкнул Пашку, судорожно натянул штаны и убежал. И потом долгое время избегал встреч с ним.
Несмотря на испытанное мной отвращение, Пашины истории задели все-таки у меня определенную струну. Я начал поглядывать на одноклассниц: красивыми я их не находил, но интересовался, что у них под форменными юбками. Наперсницей мне стала Марина, староста класса. Она жила неподалеку, и мы вместе ездили в школу и домой. Дома у Марины была прекрасная библиотека, и мы обменивались книгами.