— Пожалуй, не сейчас.

— О"кей, тогда поболтаем о чем-нибудь другом. — Марта налила мне в бокал вина и засмеялась. — Я вчера немного перебрала, но, черт побери, сегодня у меня нет занятий в школе.

Она тоже взяла себе бокал и подняла его.

— Nazdraví! За вашего друга.

Я молча выпила. Захотелось хоть на время снова стать прежней, спокойной, оживленной особой, чьи будни не омрачены ничем ужасным. Докатилась — вино в самый разгар дня. Черт, не важно, все равно уже хуже не будет.

Марта бросила взгляд в окно, на садик за домом. Я вспомнила крысу, которая давеча там прошмыгнула, или это была кошка? Что-то серое, возле мусорных баков.

— Не понимаю, зачем я постоянно пускаю их в дом, — проговорила она, сделав несколько больших глотков. — Когда видишь их в первый раз, они кажутся такими милыми, такими очаровательными, но стоит им появиться в квартире, как они всасывают в себя весь воздух и оставляют после себя пустоту, которой прежде не было. Словно одиночество подпитывается их близостью. Вам когда-нибудь доводилось чувствовать подобное? Ах нет, простите, я забыла, вы ведь замужем.

Чайник забулькал и выключился.

— Ну да черт с ними сейчас. Идемте. Держите чашку, я возьму вино, у меня там, внизу, сухарики есть, если хотите.

Я осталась сидеть. При мысли о том, что мы должны спуститься в туннель, меня словно парализовало, одна лесенка у́же другой, почва и камень. Я подумала о глубине под землей, о выходах, которых больше не существует. Дела, с которыми я должна разобраться, пока не поздно.

— Это фотография, — сказала Марта. — Я подумала, что, вероятно, вам захочется увидеть снимок Людвика Блау.

Однако, когда мы спустились вниз, я поняла, что зря боялась. Это было не страшнее, чем оказаться на базарной площади в разгар дня. Наоборот, меня даже успокаивало, что мы глубоко под землей, вокруг скальный грунт и массивные кирпичные стены с замурованными проходами, исключающие любую возможность пробраться сюда иным путем.

Здесь до меня никто не сможет добраться.

Я поставила бокал с вином и чашку, которые мне удалось пронести вниз по лестницам, почти не разлив.

Марта зажгла фонарь на батарейках. На столике лежала открытая тетрадь, на развороте — фотографии. На одной из них — несколько бегущих мальчиков в шортиках. Пальцы Марты коснулись группового снимка.

— Спортивный лагерь, лето 1943 года. Крайний слева.

Он был чуть меньше ростом, чем стоящие рядом дети. Руки по швам, серьезный взгляд в объектив фотоаппарата. Шорты и футболка, все дети в летней одежде и с короткими стрижками, некоторые улыбаются, но не Людвик. Снимок был сделан за два года до его смерти, он мог немного подрасти за это время, будучи на пороге пубертатного периода. Я невольно сравнивала его образ с худеньким тельцем в подвале.

Я прищурилась, чтобы разглядеть черты лица ребенка.

— Самое печальное, что, происходи это все до войны, этот парнишка вполне мог оказаться чехом, — сказала Марта, выуживая из царящего вокруг кавардака связку бумаг. Вероятно, в этой свалке все же существовал какой-то неведомый мне порядок. Документы из заброшенных помещений немецкой школы. Она нашла имя Милены Блау в протоколе, датированном первыми годами войны. Мальчик, о котором в нем говорилось, был ее сыном Людвиком. Отца действительно звали Вальтером.

— Очевидно, отец был судетским немцем, но мать — чешкой, и оттого было совсем непросто решить, в какую школу следует ходить мальчику. — Марта перебирала пожелтевшие листки. — Здесь показания соседей, которые свидетельствуют о том, что дома семья в основном говорила по-чешски, но поскольку отец был немцем, то ребенка тоже следовало считать немцем, особенно если речь идет о мальчике, который мог пойти в своего отца. Отделу среднего образования Милена заявила, что дома они читали маленькому Людвику немецкие сказки и пели немецкие песни.