— Сейчас мы спокойно побеседуем, — продолжал смеяться Некрасов. Выглянув в иллюминатор, он хлопнул в ладоши и позвал: — Эй, Иван, зайди-ка сюда на минутку!

В кают-компанию заглянул матрос.

— Убери-ка куда-нибудь этого господина! Пусть спокойно спит до утра и не портит нам настроения, — приказал капитан.

Взвалив Павлова на плечи, Иван исчез с ним так же тихо, как и появился.

Потекла свободная беседа. Некрасов очень интересовался приключениями, о которых рассказывали гости, и внимательно слушал, забрасывая их все новыми вопросами. У боцмана прямо-таки не закрывался рот. Он умел рассказывать интересно и с юмором. Вот он отставил в буфет третью опорожненную бутылку из-под рома и, беря с полки новую, обратился к Некрасову:

— Сто китов вам в бок, капитан! По всему видно, что вы любите настоящие приключения. Так на кой же, извините, ляд после выхода из тюрьмы вы очутились на этом буксире, вместо того чтобы отправиться отсюда куда-нибудь подальше, в широкий мир?

— Вы не первый, кто задает мне этот вопрос, — ответил Некрасов, печально улыбаясь.

Отхлебнув из бокала глоток рома, капитан затянулся трубкой и стал говорить словно про себя:

— Тогда еще не было Сибирской железной дороги. Я в числе других арестантов пешком перешел через Урал. Закованный в кандалы и с выбритой половиной головы. Трудно вообразить, что происходило в душе несчастных арестантов, которых гнали в Сибирь, когда они увидели пограничный столб, на одной стороне которого виднелся герб европейской Пермской губернии, а на другой — азиатской Тобольской. Некоторые из арестантов плакали, другие целовали родную землю, прощаясь с ней, или собирали ее в мешочек, который прятали на груди.

Я не жаловался на судьбу. Я был готов ко всему. Прочел подписи на пограничном столбе. Нашел среди них знакомые фамилии. По команде «Стройся!» поднял мешок с вещами и, не оглядываясь, пошел вперед — навстречу судьбе.

Мне пришлось близко познакомиться с этапными тюрьмами, постоянно переполненными арестантами, с деревянными нарами, кишевшими насекомыми. Время от времени менялись солдаты конвоя, среди которых бывали службисты, а бывали и такие, которых можно было подкупить, а мы все шли и шли на восток. Так продолжалось многие месяцы. Измученные, исхудалые, мы шли через деревни и города… Знаете ли вы причитания, которые поют арестанты, осужденные за уголовные преступления, когда проходят через населенный пункт? — спросил Некрасов. И, не дожидаясь ответа, он затянул нараспев:

Лицо Некрасова потемнело от печальных воспоминаний, он на минуту умолк. Потом продолжил:

— Тот, кто не слышал этой песни, которую не то поют, не то читают сотни голосов под аккомпанемент зловещего звона кандалов, никогда не поймет ужасного нищенского существования, которое влачат несчастные арестанты.

Многие из них во время долгого путешествия, прерываемого «отдыхом» в этапных тюрьмах, заболевали и умирали. С нами шли также арестантки и жены некоторых ссыльных, добровольно следовавшие за своими мужьями.

В конце концов мы пришли в Кару. Я уже вам говорил, что там мне пришлось встретиться с несколькими поляками. Я был искренне восхищен ими. С первого дня ссылки они думали над возможностью побега и возвращения на родину. Они принимали участие во всех протестах, голодовках, бунтах, совершали побеги, хотя за это грозило суровое наказание, даже смерть. Бунтарь по характеру, я чувствовал в них братские души. Мы очень уважали польских товарищей по несчастью. Поэтому среди песен разных народов, которые пели арестанты, было много польских. Некоторые из них были переведены на русский язык.

Некрасов замолчал, несколько раз затянулся табачным дымом. Воспользовавшись этим, Томек спросил:

— Может быть, вы помните какую-нибудь из польских песен?

Капитан согласно кивнул.

— Я вас прошу, спойте нам одну из них, — прошептал Томек, глубоко взволнованный рассказом капитана.

Некрасов снял со стены висевшую гитару, сел в кресло, ударил по струнам…