Весть о революции не сразу дошла до их захолустья. Непонятными передавались из уст в уста новости, что царя-батюшку с престола куда-то сняли, что на престоле теперь комиссары в кожаной одежде, что по улицам бегают отряды людей и кого-то расстреливают, что многие богачи куда-то поубегали, городовых по улицам нет. Последнее лето мельница у барина почти не работала, потому что многие работники от барина ушли. Весь 1918 год прошел в тревоге, а осенью едва удалось потушить хозяйский амбар от поджога. Луша ничего не понимала из происходящих событий.

Управляющего известили, что якобы на фронте перемирие и происходит обмен пленными, и как его барин ни уговаривал, какие «золотые горы» ни обещал, он все же решил выбраться из захолустья в свою родную Австрию.

Пиры у господ прекратились. Луша часто видела барыню заплаканной. Она вообще никуда не показывалась; обижалась на барина, что он не соглашается бросать все и уезжать да куда подальше.

К весне барыня стала понемногу собирать вещи: мысль об отъезде не давала ей покоя. Из господской прислуги остались только те, кто привык к хозяевам, да те, кому некуда было идти. Но и они лишь бесцельно бродили по двору, особенно после того, как стало слышно, что господа собираются бросать имение.

Жизнь в поместье Свешникова замирала. Весной Луша съездила на побывку к своим в Н. и в деревню повидаться с сыном и матерью. Пошли слухи, что пленные возвращаются домой. «А вдруг Петр еще жив и найдется», — порой думала Луша, но к лету все как-то стихло. Почти пять лет, проведенные без мужа, истомили Лушу окончательно. Помогли этому последние годы на господских харчах, в довольстве, среди балов, а ей сравнялось лишь двадцать два года. Господа стали поговаривать — не пора ли ей с кем-нибудь сойтись, да и в женихах недостатка не было. Тягостные мысли одолевали Лушу. Что делать? Годы уходят. Она пробовала заговорить об уходе от Свешниковых, но те возражали в категорической форме. Ей предложили сына взять к себе из деревни. Если же перемен никаких не будет, к концу лета выйти замуж.

В городе начался голод. Если бы не это обстоятельство, то Луша была бы тверда в своем намерении уйти от Свешниковых. Как ни мало работала мельница, все-таки хлеба было пока досыта. Луша уныло и бесцельно бродила по комнатам господского дома, не находя нигде пристанища. Кругом опустело. Наступило золотое лето, вокруг усадьбы все покрылось зеленью и огласилось птичьим пением. В прошлом она так любила по утрам пробежаться по саду до рощи, теперь ничего ей не было мило.

В один из таких летних утренних часов Луша встала раньше обычного. Она почти всю ночь не спала. С вечера снились ей какие-то кошмарные сны: то она встречалась с Петром в Починках, то опять, обнявшись, прощались с деревней. Но, догоняя их, с криком гнался Павлушка, худенький, зеленый, он цеплялся и не давал идти. Петр обиделся, бросил их и спрятался в нестревском лесу… Так промучившись всю ночь, Луша поднялась, подошла и толкнула окно. Утренняя прохлада с пением птиц и ароматом цветов из палисадника ворвалась в комнату. Солнце приятно ласкало лицо, ветерок шевелил непричесанные волосы, и какой-то необъяснимой, тихой радостью стала наполняться душа.

— Господи, Боже мой, что это такое со мною делается? — взволнованно прошептала про себя Луша, но радость овладевала ею все больше и больше.

— Ну, шевелись, старик, еще немножко. Шевелись, по-ше-ве-ливай-ся! — почудился Луше из-за окна приближающийся издалека голос матери.

Луша перекрестилась на образа: не мнится ли ей? Мельком взглянула на себя в зеркало и бросилась к окну. Устало волоча скрипящую телегу, показалась за кустами сирени знакомая рыжая лошадь.

— Бабушка, а мамка в этом доме живет? — резанул съежившееся Лушино сердце звонкий Павлушкин голос. У Луши все помутилось… Как она оказалась в объятиях Петра, как Павлушка очутился у них на закорках, она не помнила… Рыжий, стоя среди двора, теребил руки Катерины шершавыми губами и тихим ржаньем просил овса. На крыльце стояли барин с барыней и, видя чужое возвратившееся счастье, вытирали слезы.

Барин очень гостеприимно встретил Лушину семью, позвал старичка-конюха и распорядился, чтобы им приготовили флигель, в котором жил управляющий. На весь этот день он оставил их в покое.

Другим, почти неузнаваемым увидела Луша своего мужа. Она, однако, считала, что все это пройдет, забудется пережитое горе и со временем Петр опять потянется к своему баяну. В свою очередь и Петр внимательно наблюдал за женою, с тревогой замечая в ее одежде и манерах новое, непонятное для него. Далекой и чужой она показалась ему. Катерина молча наблюдала за их отношениями, но Петр при разговоре не проронил ни одного слова упрека в адрес жены. Весь вечер, а потом и всю ночь Петр с женою не спали. Беспрерывно он рассказывал ей о своем пережитом, да так и не дорассказал, когда пастуший рожок оповестил о начале утра. Завтракали поздно, а после завтрака их пригласили к себе господа, и там вновь повторялись воспоминания. В тяжелых моментах рассказа барыня вздрагивала пугливо плечами, выражая свое соболезнование Петру. Вечером перешли к деловым разговорам. Из короткого знакомства с Петром барин сделал заключение, что лучшего управляющего ему не найти. Петр много наскитался, и Свешникову казалось, напомни ему только о хозяйстве, он безоговорочно примет его. Поэтому барин с уверенностью заявил:

— Что ж, Петр Никитович, хватит тебе скитаться. Отдохни немного, да надо браться за дело. Мельница работает только на двух камнях, надо и остальные запустить. Земли у меня осталось немного, изрядно полей пришлось отдать крестьянам. Остальное хозяйство пришлось тоже сократить. Берись-ка, засучивай рукава да будем вместе дни коротать: Луша по дому, а мы по хозяйству, будешь у меня вроде управляющего. Отдам вам флигель да Серого для постоянных разъездов, жалованьем тоже не обижу. Харчи в амбарах, какие сами едим, ключи-то у тебя будут. Вот и заживете с молодой женой-то, как помещики, — с принужденной улыбкой закончил барин.

Петр долго сидел молча, слушал планы помещика. Вереницей промелькнули перед ним и московский мельник, отпустивший его с разбитым пальцем, четыре кошмарных года в непосильном труде на господ-австрияков. Но ярче всего вспомнилось, как почетный гражданин России Яков Григорьевич обличал в Государственной Думе за русский народ господ-буржуев: «Вы выкололи ему глаза» — прозвучало в памяти Петра грозное обличение. Теперь судьбы свели их за один стол: с одной стороны — Петр Владыкин: слепой, безграмотный, но с открытым взором в будущее, с неутомимой жаждой жизни, правды, света. С другой стороны — помещик Свешников, как обесцененная «катеринка», заметенная поземкой революции в раскисшую дорожную колею. «Горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое», — вспомнил Петр на днях прочитанные в Починках слова Спасителя из Евангелия.

— Да, барин, лучших планов в вашем положении трудно и придумать, — начал в ответ Владыкин. — Но не по мне эти планы. Я слепой, безграмотный русский мужик, не мною и не для меня твое добро наживалось. И хоть неграмотный я, но и не глупый, чтобы управлять чужим добром для чужого. Пусть управляет им тот, чье оно есть. Я своего богатства не искал, а чужого тем более мне не надо. Немного у тебя за три года нажила и жена: с каким узлом, по ее рассказам, она пришла к тебе, не больше и унесет. Ты пожил в свое удовольствие. Есть у Бога и для меня счастье, но не в твоем дворе; я увидел путь к нему, барин. Я дойду до него, а с тобой нам пришло время расстаться. Спасибо за хлеб-соль да за приют.

Утром Катерина чуть свет запрягла Рыжего и собралась назад, в Починки. Не обошлось при прощании и без слез, поскольку Павлик отныне должен был жить у родителей. За дни, пока Петр жил в Починках, он разузнал, что в городе Н. все голодают, и заводские и горожане. Лавки по городу заколочены, торговли нет, на заводе половина людей разбежалась, спасаясь от голода. Еще узнал, что люди тянутся в «хлеборобку» (Воронежская и Харьковская губернии) и что его дядя живет в станице Николаевке Воронежской губернии, хлеб ест досыта, но точного пути туда не знал. Потому и решили, что Луша с сыном еще останутся у барина, а Петр поедет в Николаевку на разведку. После же, как пришлет он письмо, к нему приедет жена с сыном.

Любезно распрощавшись с хозяевами, Петр расстался с семьей и тронулся в далекий путь. Целый месяц не было от Владыкина ни слуху, ни духу. Наконец долгожданное письмо пришло. Петр описал подробности пути, не скрыл, что дорога очень трудная и мытарств на ней немало; зато хлебом у людей здесь завалены сусеки, и чтобы Луша с сыном не медлили с отъездом. Расставанье Свешниковых с Лушей было очень тяжелым. Барин с барыней, особенно после разговора с Петром, совсем сникли и опростились донельзя. Безвыходность придавила их обоих. Дом совершенно обезлюдел; Луша из флигеля уже и не заходила туда. Все комнаты были закрыты, господа расположились только в двух, и барыня сама ухаживала за всем.

Когда настал день разлуки, барыня обняла Лушу со слезами, а барин решил сам отвезти их с сыном до станции. Шагом, не торопясь, тронулась пролетка. Позади осталось опустелое поместье. Долго старик-конюх стоял на дороге, провожая взглядом Лушу. По улицам поднялся сильный ветер и с грохотом тарахтел незакрытыми ставнями опустелых лавок и магазинов. Тут и там зияли чернотою разбитые окна опустелых господских домов, мимо которых еще недавно с завистью проходила Луша, любуясь на цветные стекла и богатые шторы.

Поезд стоял на парах, и после первого сигнала люди засуетились с посадкой. Луша зашла с Павликом в вагон и до последней минуты смотрела на барина. Вскоре, после третьего звонка, вагон дрогнул и медленно тронулся вперед. С выражением глубокой скорби на лице против Лушиного окна стоял барин и смотрел на вагон. Внезапно налетевший порыв ветра поднял в густом облаке пыли клочья грязной, затоптанной бумаги, пожелтевшие листья, мусор и с яростью бросил на одиноко стоявшего с непокрытой головой Свешникова. За окном потемнело, а когда рассеялась желтая мгла — перед взглядом Луши мелькала высокая обрешетка забора.