— Ах да, — застенчиво отозвалась девушка, — мне тоже пора.
Брайан обернулся к ней. Мэри заметила, какие красные у него глаза, какие беспокойные. Зрачки походили на разбитую тарелку, состоявшую из тысяч отдельных осколков. В его глазах что-то скрывалось. Разочарование или, может быть, обида. Брайан отвернулся.
— Так тебе нравятся «Шайнс»? — осведомилась Мэри, заметив его футболку.
— Да, — сказал он, — а что?
— Какая у тебя любимая песня?
Брайан вновь отвернулся. Он и вправду не помнил ни одного названия. У соседей по комнате была запись, и Брайан знал, что тоже должен слушать эту группу, так как почти всем с его курса она нравится, хотя ему самому такая музыка казалась сплошным шумом.
— Ну, которая с первого альбома.
— «Нью слэнг», — догадалась Мэри. — Классная тема.
— Да без разницы, — отозвался Брайан, уходя. Он уже шагал в кривых отблесках бледного света, долетавшего с Монтгомери-стрит, когда Мэри крикнула: «До понедельника!», но Брайан, должно быть, не расслышал и потому не попрощался.
5
Как же он ненавидел все эти мероприятия по сбору средств. Терпеть не мог. Все светила науки столпятся у стены и будут потягивать скотч, оставив жен танцевать со студентами. Сама ситуация напоминала некое подобие феодализма: господа в отдалении ведут беседы о деньгах, а слуги занимаются хозяйством. Дэннис Флаэрти стоял в углу, периодически отпивая имбирное пиво из пластикового стаканчика, и думал о… том, о чем только и мог думать последнее время.
О ней. Элизабет Орман, жене ректора.
Дэннис познакомился с ней в библиотеке, названной в честь ее мужа. Сперва он решил, что Элизабет там работает, потому что она была старой — «старше», как она его обычно поправляла, когда они шутили на эту тему, — и, казалось, знала там все. Дэннис писал курсовую об Альфреде Адлере, и когда полюбопытствовал, где можно найти книгу «Постижение человеческой природы», Элизабет спросила, что именно его интересует.
Она оказалась докторантом и знала немало об Адлере. После беседы с ней Дэннису даже не потребовалось заглядывать в книгу. Они сидели подле окна с восточной стороны, и он записывал за Элизабет. «Вы знали, — говорила она, — что прежде чем стать социологом, Адлер изучал неврологию? Он интересовался тем, как функционируют глаза, как мы видим мир с их помощью. Все свои выводы о человеческом зрении Адлер позже использовал в теории о комплексе неполноценности. Только в этой гипотезе речь шла о том, как мы видим себя, а не других. О зрении, обращенном внутрь, о духовном оке».
И так далее, и тому подобное. Элизабет рассказывала, а Дэннис записывал. До самого вечера. Неделю спустя он случайно встретил ее там же, и они снова разговорились, но на сей раз беседовали об обычных вещах: о политике, музыке (как оказалось, ей очень нравился Мингус). Во время второй встречи Дэннис впервые увидел в Элизабет женщину. Несомненно, она была старой — «старше», поправил он себя. Ей, должно быть, уже под сорок. Но после их первой встречи в ней что-то изменилось. Как будто она готовилась к свиданию, подумал Дэннис. Элизабет расстегнула верхнюю пуговицу кофточки и зачесала рыжие волосы набок, открыв лицо. Вид потрепанной докторантки пропал совершенно. Ей явно было не все равно.
Элизабет стала называть Дэнниса своим «приятелем». В этом чувствовалось некое сексуальное напряжение, но, нужно признать, довольно легкое. Оно то неожиданно усиливалось, то совсем пропадало. А позже Дэннис уже сомневался, не показалось ли ему.
Лишь на третий или четвертый вечер в библиотеке Дэннис узнал, кто она такая. Все произошло совершенно случайно.
— Миссис Орман, — прошептала библиотекарь, заглянув в читальный зал, где сидели они с Элизабет. — Вас к телефону.
— Черт! Прости, — сказала она. — Придется ответить.
Орман, подумал Дэннис. Ну конечно! Именно. Вот почему в библиотеке к ней относились с таким уважением, улыбались, уступали дорогу, интересовались, не нужно ли ей что-нибудь. Элизабет была женой самого ректора.