Понедельник, 9 марта: под поверхностью

В моем доме полиция. Позвонили в дверь ранним утром, представились с напускной печалью в голосе, испарившейся в ту же секунду, как я впустила их в дом, и принялись за дело. Я сижу на кухне с чашкой кофе. Не успела даже одеться как следует. И душ принять не успела. Никому не звонила. Мне звонили: Маргрете, Анника, но я не брала телефон. Я просто жду.

Полицейские на втором этаже. Что-то ищут — что, не знаю; они и сами не знают, насколько я понимаю. Все может представлять интерес, сказал нагловатый юный полицейский, который сейчас роется в ящиках с нижним бельем и носками. Он пришел вместе с той, что была здесь вчера вечером; видимо, они полагают, что ее присутствие здесь и сегодня меня успокоит. На меня это действует ровно противоположным образом: я не желаю видеть ее больше никогда в жизни, но она тут как тут — на свежем поутру лице печальная мина, чтобы показать, как она сочувствует моему горю.

— Гюндерсен хочет поговорить с вами часов в одиннадцать, — говорит она. — Гюндерсен руководит расследованием.

— Он один из наших лучших следователей, — вторит нагловатый юноша, появляясь с ней рядом.

Он нравится мне больше. Он не выпендривается. Она такая типичная девушка из благополучной западной части Осло: светлое мелирование в волосах и жемчужные сережки, тот же выговор, дикция, что и у девушек, окружавших меня в детстве. У нас наверняка найдутся общие знакомые. Я представляю себе, как они с подружками соберутся вечерком и она расскажет про меня: только никому не проболтайтесь, это не подлежит разглашению, но… Волнует ли это меня? Важно ли для меня, что кто-нибудь узнает? Я пробую понять, что чувствую, но мне не за что уцепиться — нет стержня, на который можно было бы нанизать разные теории, попробовать, что я при этом ощущаю; лишь огромная зияющая пустота, готовая заполниться чем-нибудь — кровью, скорбью… Чем-нибудь, что, полагаю, проявится на следующем витке.

А пока я пью кофе, совершенно безвкусный. Полицейские переговариваются, не обращая на меня внимания. В моем доме полиция. Я не отвечаю на звонки, не пытаюсь связаться со своими пациентами, чтобы отменить прием. В половине десятого должна прийти Саша; я не против, отмечаю я. Ага, какая-то тень эмоции. Саша пойдет мне сегодня на пользу. Подожди-ка, постой, разве пациенты для того ходят к терапевтам, чтобы улучшать их самочувствие? Я поймала себя на глубоко неэтичной мысли? А это меня беспокоит? Я пытаюсь нащупать какие-то ощущения в себе, опустошенной, но там ничего, никакой реакции на нарушение принципов профессиональной этики. Любому разумному человеку понятно, что в моем теперешнем состоянии не стоит принимать пациентов. Но раз Сигурда больше нет, я живу одна, и я недостаточно разумна, чтобы дать самой себе подобающий совет. Вот и не звоню никому. Следующий пациент — пятнадцатилетняя анорексичка — должен прийти в одиннадцать; ее я не могу принять просто-напросто потому, что великий Гюндерсен решил побеседовать со мной именно в это время, так что ей-то нужно бы позвонить. Но звонить ли? Мне не все ли равно? Рядом со мной гудит телефон. Поскольку я все выходные прождала звонка, от этого звука подскакиваю на месте. Но это не Сигурд. Разумеется, не он, этого быть не может, теперь я знаю. Это опять Маргрете. Они рассказали ей; это чуть ли не единственное, что мне известно. Слава богу, что хоть этого мне не придется делать.

А известно мне следующее: Сигурд умер. Его нашли в Крукскуге. Думают, что он убит. Его матери сообщили. Три первых известия по собственной инициативе принесла вчера та женщина из полиции, которая мне не нравится. Про последнее я спросила сама. Других вопросов не задавала. Стояла на крыльце и смотрела мимо них, мимо женщины из полиции и ее ассистента, на растерянного доставщика пиццы, который не мог сообразить, нести ли пиццу в дом, у дверей которого стоят полицейские. А я с неким болезненным любопытством ждала, что же он будет делать; как бы сама с собой спорила на десять крон, ставила на то, что он развернется и уедет от неприятной ситуации. Но он остался, поставил пиццу на капот и стал ждать. Я посмотрела на ту, которая мне не понравилась, и спросила:

— Вы сообщите остальным?

Она посмотрела на меня, наморщив лоб так, что его перерезала вертикальная бороздка, и вскинув выщипанные брови. Изумленно. Очевидно, узнав об убийстве мужа, спрашивают не об этом. Даже приятно видеть такую балованную цацу изумленной, хотя бы потому, что такие редко удивляются: в их скучной жизни не случается неожиданностей.

— Вы кого имеете в виду? — спросила она.

— Его мать.

— Да, разумеется, если вы хотите.

Так; значит, бремя выбора возлагается на меня. Что бы сказали об этом на лекции, посвященной навыкам оповещения о смерти близких? А то, может, так и положено: вовлечение пользователя, или как там это назвать… Доставщик пиццы глянул на часы. Как странно, что я замечаю это; почему мой мозг работает таким образом, почему ему проще зациклиться на мелочах, а не сконцентрироваться на полученном известии, затмевающем все остальное?