В раскаленной печке потрескивал огонь. Тепло обнимало, лишало последних сил, клонило ко сну. Позвякивая ложкой, я ел из банки тушенку. Конунг Сергей, опустив свое грузное тело в обшарпанное, но еще крепкое кресло, смотрел то на огонь в печи, то на меня.

– Лукашенко – кружочек, оттого в нем столько злобы, – голос конунга Сергея здесь был еще ласковей, чем снаружи, в окружении стрелков. – Ненавидит конунгов за то, что сам никогда не войдет в нашу касту.

– Он сорвал с меня нашивку, – с набитым ртом сказал я.

И тут же пожалел об этом. Конунг Сергей побагровел.

– Что?

– Ну да. И по морде дал. Но – не сильно.

– Сволочь!

Конунг Сергей в возбуждении ударил кулаком по подлокотнику.

– Если ты скажешь об этом на трибунале, Лукашенко конец.

Доев тушенку, я положил ложку на стол. Ничего я не скажу на трибунале. Черт с ним, с Лукашенко.

– Благодарю за тушенку, конунг.

Он кивнул.

– Постой, Ахмат, еще есть время.

Конунг Сергей наклонился вперед и понизил голос.

– Слушай, а ты не расскажешь мне, как это произошло?

– Что это?

– Ну, как ты потерял отряд?

Лицо толстяка светилось любопытством; любопытство сидело в каждой морщине, в каждой складочке кожи, блестело в глазах.