***

Человеческая жизнь однообразна. Кем бы ты ни был, какую бы нишу в социальной многоэтажке не занимал, в бельэтаже обитал бы или в подвале, ты всё равно живёшь по раз и навсегда заведённому сценарию, совершаешь одни и те же алгоритмы. Разумеется, ты меняешься вместе с миром, но эти изменения так медленны и незаметны. Ты меняешься, попав в другую социальную нишу, но очень быстро замечаешь, что снова оказался в рутине. Даже самые чудесные приключения, самая насыщенная событиями жизнь (да-да, есть и такие жизни!) становится обычной, ведь, в конце концов, всё зависит всего лишь от восприятия, а оно притупляется, как вкусовые рецепторы, теряет яркость. И если представить нашу размеренную жизнь в виде полотна, нельзя не заметить на нём насечек. Это яркие события, разделившие её на «до» и «после». Вот эта насечка поделила полотно на «до переезда» и «после», потому что Велькин переезд от приёмных родителей был ярким событием. А вот эта — на «до травмы» и «после», потому что травма многое изменила, к примеру, научила проигрывать. Или «до опоссума» и «после», потому что Пол изменил всё.

По ночным звукам Веля научилась определять, чем занят зверь — ест с прикольным чавканьем или пьёт воду, роется в лотке или бродит, и где именно бродит, и что именно там делает, к примеру, рвёт тряпку, или лижет ножку стола и трётся о неё мордой — метит, потому что разные части комнаты звучали по-разному. Научилась она и спать под эти шорохи и стуки. Заведись сейчас у Вели полтергейст, она и глазом не моргнула бы, списала б всё на шуточки опоссума. Но звук, от которого она проснулась, был совсем неправильный.

В комнате кто-то был. Он стоял рядом с кроватью и дышал.

Опоссум тоже почуял чужака: прекратил возиться со своей деревяшкой, по которой с вдохновением бродил, когда Веля собиралась спать. Наверное, как полагалось ему по природе, неподвижно застыл с широко открытым ртом и, невидимый в темноте, пугал чужака. Сна как ни бывало. Как чужак проник в комнату — совершенно непонятно, Веля отчётливо помнила, что запирала двери на ночь. Она всегда запиралась, чтобы Пол не отправился гулять по этажу, как однажды уже случилось, и найти его удалось только благодаря соседскому пекинесу и его стойкому возмущению на дальний угол лоджии, заваленный всяким хламом.

Кто это? Какого чёрта ему надо? Денег у Вели не водилось, особого имущества тоже, из драгоценностей — один кулон копеечной ценности, его Веля всю жизнь носила и не выбрасывала сугубо из сентиментальности. Вахтёр дядя Витя сидел на первом этаже и не пускал посторонних, в общем, грабителю здесь делать было нечего. Воздыхателя у Вели не было, разве что чужой воздыхатель лез через окно к кому-нибудь ещё, но ошибся этажом. Кто там живёт над нею? Кажется, Марина, девушка сочная и разведённая. Конечно, в том случае, если это не маньяк, специальный швейный маньяк из тех, которые лазают по общежитиям швейных фабрик, а не выбирают укромные места вроде железнодорожных путей, заброшенных ферм и прочих избушек на курьих ножках. Всё бы хорошо, да только окно у Вели тоже накрепко закрыто, остаётся дверь.

А раз так, значит это кто-то из соседей допился до белой горячки и вломился в погоне за глюком. Либо пришёл со злым умыслом относительно Полтинника. Всё это и множество других мыслей посетило Велину голову в очень короткое время.

Веля тихо, очень тихо протянула руку в сторону, надеясь, что тень, застывшая над кроватью, видит в темноте не лучше неё, и нащупала маникюрный набор как раз в тот момент, когда к её губам прижалась холодная пухлая ладонь. И к сердцу, кажется, тоже, так холодно стало внутри. Кажется, сердце даже медленнее стало биться.

— Лежи тихо, — сказал мужской голос, — если хочешь жить. Я заберу то, что тебе ни к чему и уй…

Острые маникюрные ножницы фирмы Zinger вонзились чуть выше кисти, по самые кольца. Гость задушено всхлипнул:

— Убью, су…

— Ты ничего не заберёшь! — отрезала Веля и со всей силы пнула тень обеими ногами, как в тренажерном зале, только резко.

Незваный гость отшатнулся, глухо выдохнул и с грохотом упал на угол шкафа. В стенку забарабанила соседка-упаковщица, но времени отвечать ей не было. Веля вскочила, дрожащими руками подняла упавший вслед за гостем торшер, а затем включила.

Это был тот самый бородатый мужик с зоо-рынка, с яблочками щёк, который настойчиво хотел перекупить опоссума. Мужик неподвижно лежал в неестественной позе, одна нога подвёрнута под грузным телом, голова согнулась под каким-то странным углом, борода топорщилась прямо в потолок, а в руке, прямо в суставе запястья, торчали ножницы Zinger с полным комплектом Велиных отпечатков.

Полтинник был тут как тут — стоял между кроватью и поверженным врагом, дыбился и пугал распахнутой пастью. Опоссум был помят, кажется, об него мужик и споткнулся, когда Веля его отпихнула.

— Мамочки, — тихо сказала Веля и сама застыла как испуганный опоссум с открытым ртом.

У приёмной матери, в детдоме семейного типа, была приходящая помощница, прегадкая старушонка с большой бородавкой на носу. Она помогала по хозяйству за деньги, и всё пугала девочек, когда те, бывало, расшалятся:

— Женская колония за вами плачет, сорвиголовы, курвы малолетние! Однажды вы кого-нибудь убьёте! Никогда из сироты нормальной бабы не вырастет, только проститутка и уголовница!

И вот теперь Веля стояла над мёртвым телом человека, невесть как попавшего в её комнату, а ей угрожала женская колония с собственной небольшой швейной фабрикой и общежитием тюремного типа, без бассейна и тренажёрки…