– Знаешь, я не из тех, кто считает, будто взаимопонимание невозможно. Общепринятые определения позволяют говорить о грехе в нерелигиозном смысле.

– В таком случае объясни, что такое грех, – потребовала Кавита.

– Грех – это то, что ранит любовь.

– Ах, Лин, прекрасно! – восторженно вскричал Дидье. – Кавита, дай ему достойный ответ, не стесняйся.

Кавита поудобнее устроилась на стуле, поправила черную юбку. Черная блузка без рукавов была расстегнута у ворота, черная растрепанная челка спускалась на лоб, выгодно подчеркивая тонкие черты тридцатилетней журналистки. На Кавите не было ни грамма косметики, но ее лицо украсило бы рекламный плакат любого товара.

– А если само твое существование – грех? – спросила она. – Если каждый твой вдох ранит любовь?

– Милосердие любви заключается в том, что она отпускает любые грехи, – сказал я.

– Ты Карлу цитируешь? Очень кстати, – фыркнула Кавита.

Я не понял, что ее рассердило.

– Цитирую, а что?

– Да так, – с горечью пробормотала она.

Я не сразу осознал, что означает ее напряженный, озлобленный тон. В «Леопольд» я пришел для того, чтобы предупредить Кавиту о мадам Жу. Дожидаясь паузы в разговоре, чтобы сообщить Кавите неприятное известие, я не придавал новой игре Дидье никакого значения – а зря, потому что следующая реплика застала меня врасплох.

– Грехи, любовь… – возмущенно повторила Кавита. – Да как ты можешь произносить эти слова, не боясь кары небесной!

– Ты о чем? – удивился я.

– Ты спал с Лизой, а сам все время думал о Карле!

– С чего ты взяла?!

– А у Навина второе излюбленное преступление – сокрытие беглецов, – поспешно вмешался Дидье, стараясь предотвратить размолвку. – И знаешь, что мы по этому поводу думаем?

– Заткнись, – оборвала его Кавита.

– Если тебе есть что сказать, говори, не стесняйся, – предложил я ей.

– Мне на тебя наплевать, – сказала она, опустив бокал на стол.