У меня сердце перевернулось в груди.

Пожалуйста, боже! Я не хотела обращаться с ней как с собачкой. Я пыталась спасти ее. И только!

Нашарив кеды и пытаясь натянуть их, я ощущала ту же застарелую печаль, какую каждый День матери чувствовала в церкви. Мама, прости.

Розалин, ты где? Я подобрала вещмешок и побежала вдоль ручья к мостику, едва сознавая, что пла́чу. Запнувшись о мертвый опавший сук, плашмя упала во тьму и не стала подниматься. Я представляла Розалин в нескольких милях отсюда, шагающую по шоссе, бормочущую: Параша, клятая дура-девчонка!

Подняв голову, я заметила, что дерево, под которым я упала, было почти голым. Только жалкие клочки зелени там и сям да пышная поросль серого мха, свисавшего до самой земли. Даже в темноте было видно, что оно умирает – и умирает в одиночестве посреди всех этих равнодушных сосен. Таков был всеобщий порядок вещей. Утрата рано или поздно пускает корни внутри всего и прогрызает все насквозь.

Из ночной тьмы донеслась мелодия без слов. Не какой-то конкретный церковный гимн, но по духу – как раз он. Я пошла на звук и обнаружила посреди ручья Розалин, на которой не было ни нитки. Вода бисером сбегала по ее плечам, сверкая, как капельки молока, а груди колыхались под напором течения. Такое зрелище не скоро забудешь. Я едва сдержалась – так мне вдруг захотелось подойти и слизнуть молочные капли с ее плеч.

Я открыла рот. Мне чего-то хотелось. Не знаю чего. Мама, прости. Это единственное, что я сумела почувствовать. Прежняя, застарелая тоска распростерлась подо мной, точно гигантские колени, надежно удерживая меня.

В сторону полетели кеды, шорты, блузка. Я замешкалась было на трусах, потом стянула и их.

Вода вокруг моих ног показалась тающим ледником. Должно быть, я ахнула от этого ледяного ощущения, потому что Розалин подняла глаза и, увидев, как я, нагая, иду к ней по воде, захохотала.

– Ох, видела бы ты себя! Идет такая, сиськами трясет!

Я окунулась рядом с ней, из-за кусачего холода воды невольно задерживая дыхание.

– Я была неправа, – сказала я ей.

– Знаю. Я тоже, – ответила она. Потянулась ко мне и похлопала кругляш моего колена, как ком бисквитного теста.

Благодаря луне ручей просматривался насквозь, до самого дна, покрытого, как ковром, мелкой галькой. Я подобрала один камешек – рыжеватый, округлый, гладкое водяное сердечко. Сунула его в рот, словно пытаясь высосать из него костный мозг, сколько там его ни было.

Откинувшись назад и опираясь на локти, я опускалась в воду, пока она не сомкнулась у меня над головой. Задержала дыхание и прислушалась к тихому скрежету воды в ушах, погружаясь настолько глубоко, насколько было возможно, в этот мерцающий темный мир. Но думала я по-прежнему о чемодане на полу, о лице, которое никак не могла разглядеть, о сладком запахе кольдкрема.