— Значит, вы решитесь добиться, чтобы граф разуверился?
— Да, чтобы спасти его. И именно для этого, а не для чего другого, я разговариваю с вами так долго. То, что вы с господином Тарусским могли бы думать обо мне, мне безразлично. Вы могли бы сколько угодно уходить, не кланяясь и держа руки в карманах, я не стал бы начинать с вами разговора, чтобы обелять себя и свои поступки перед вами, если же я заговорил, то единственно ради графа, потому что хочу, чтобы он жил. Ведь теперь дело идет о его жизни и смерти.
В это время появился старый слуга и доложил Алтуфьеву, что его сиятельство просит его к себе.
— Скажите графу, — ответил за Алтуфьева Рыбачевский, — что я не пускаю молодого человека к нему. Теперь поздно и граф слишком утомлен, ему нужно спокойствие. Господин Алтуфьев заедет лучше на днях, как-нибудь утром.
Глава XXIII
Граф лежал в спальне, в небольшой узкой комнате с палисандровой лакированной панелью в человеческий рост по стенам.
Кровать была простая, железная, складная. Возле нее стоял столик со стаканом питья и свечой под тафтяным зеленым абажуром. Эта свеча и теплившаяся у большого образа в золотой ризе в углу лампадка освещали комнату. Против кровати на стене был повешен сегодня по приказанию графа принесенный из кабинета портрет его жены.
Рыбачевский, проводив Алтуфьева, вошел в спальню, откуда только что удалился Овинский.
Граф лежал, повернувшись на бок так, чтобы ему был виден портрет.
— Отчего вы не пустили его ко мне? — спросил он, слабо подымая глаза.
— Сегодня уже поздно.
— Именно пока не поздно. Может быть, завтра будет поздно.
— Ну, что там! — заговорил Рыбачевский, усаживаясь на стул не в ногах графа, а против кровати у стены, — авось, Бог даст, все обойдется… Вы все-таки не хотите послать за доктором?
Граф отрицательно покачал головой, а затем сказал:
— Возьмите… тут в столике…
Рыбачевский поднялся, выдвинул ящик в столе и достал оттуда сложенную пополам бумагу.
— Подпишите! — сказал ему граф.
Рыбачевский развернул бумагу и, прочтя ее, спросил:
— Ваше завещание?
— Да.