Книги
Тайна музея восковых фигур
«Но, Рамон, — говорю я ему, — господь с тобой, там же негры!»
«А что, мы хуже их, что ли? — отвечает он мне. — Идем, идем».
Ну, пошли. А управляющий тем домом, толстый такой негр, смотрит на нас и говорит:
«Нечего вам здесь делать. Вы не негры, проваливайте! Из-за вас наживешь еще неприятностей».
А Рамон ему по-испански:
«Пуэрто-Рико… мулато… — и тычет себя пальцем в грудь, а потом на меня и повторяет: — Мулата, мулата, Пуэрто-Рико…»
Но управляющий видит мои длинные косы, показывает на них и говорит:
«Мексикан, мексикан… Проваливайте отсюда!»
Тут, на наше счастье, появился один из жильцов, молодой кубинский негр. Он посмотрел на Рамона и говорит ему по-испански:
«Ты, друг, такой же мулат, как я — президент Соединенных Штатов! — А управляющему по-английски: — Одурел ты, что ли? Разве не видишь, что это полукровки из Санто-Доминго? Там у всех волосы прямые, как проволока. Эх, ты… Дожил до старости, а не знаешь таких простых вещей. А еще негр!»
Она вдруг рассмеялась звонко и весело и сразу помолодела.
— Ох, сэр, вы бы видели, какое виноватое лицо скорчил толстяк-управляющий! Рамон давился от смеха и едва не испортил все дело. И что же вы думаете? Сняли ведь мы квартиру! Так и прожили в Гарлеме целых пять лет. Да, пять лет. Это были совсем не плохие годы…
Миссис Монтеро умолкла, потом встала и подошла к окну. Я тоже.
На улице уже стемнело, стало малолюдно. На углу возле ярко освещенной витрины стоял на посту низкорослый плотный полисмен и от скуки играл своей дубинкой.
— Я тут рассказывала полицейскому инспектору, — вдруг заговорила вдова совсем о другом, — что накануне того дня видела на улице Рамона с какой-то женщиной. Зачем только я это сказала? Теперь он подумает бог знает что. И без того многие считали Рамона черствым и бездушным. Но это же неправда, сеньор! Мне ли не знать… Он просто отвык разговаривать и смеяться, но меня и детей очень любил и заботился о нас. Теперь в газетах напишут… Мало ли с кем он мог стоять. Ведь нас здесь все знают. А на других женщин он никогда не обращал внимания. Пожалуйста, не пишите об этом… Ах, господи, я опять не то говорю! Какое это имеет теперь значение?
Она медленно вернулась на свое место, прижимая пальцы к вискам, словно силясь что-то вспомнить.
— Что же я хотела вам рассказать?.. Да! Я хотела вам рассказать, что в ту пору нам жилось очень трудно, но мы были молоды и не тужили. Потом Рамон нашел работу. Там же, в парке. Работа была постоянной. И тогда мы переехали сюда, в эту квартиру…
Она говорила долго, и голос ее звучал то глухо и грустно, то звонко и даже весело, но иногда вдруг умолкала на полуслове и обводила комнату удивленным взглядом, словно поражаясь, что все здесь выглядит так буднично и обычно, как всегда: из-под кровати высовываются ночные туфли мужа, висит на старом месте его плащ, лежит на комоде его бритвенный прибор… Ничего не изменилось. Ничего! Только сильно болит голова и в висках стучит кровь. Нет, это не кровь — как только наступает тишина, можно разобрать странное, нелепое слово. Оно повторяется мерно и настойчиво, как качание маятника: «Умер, умер… Умер, умер…»
«Нет, нет! Нужно говорить, нужно все время говорить, чтобы не дать проникнуть этому проклятому, холодному слову в сознание, в сердце! Иначе жить станет слишком страшно, невозможно…»
Когда я ушел от миссис Монтеро, уже занималась заря, но на улице по-прежнему было душно. Летом в Нью-Йорке светает рано, за короткую ночь каменные громады домов и асфальт мостовых не успевают остыть. Безлюдные грязные улицы с погашенными огнями реклам и слепыми окнами домов на рассвете казались старыми и жалкими.