– А я вижу прекрасную юную леди, которой с каждым днём становится всё лучше и лучше, – я улыбнулся Лиз самой широкой и искренней улыбкой, какую сумел ей подарить. – Не будем торопиться с диагнозами, мы только в начале пути, и, скажу тебе честно, у меня нет никаких оснований думать о чём-то неизлечимом.

Разумеется, я не мог и не хотел рассказывать ей всю правду, просто потому что, на мой взгляд, правдой она не являлась. Страшный диагноз в папке действительно был, но ставил его не я. Им наградили Лиз некоторые из моих американских коллег. К сожалению, заведующий клиники «Голубой Лес» и мой непосредственный начальник, доктор Арольд, был с ними согласен. Диагноз шизофрения, кричащий из карточки Лиз своей пугающей беспощадностью, я не разделял, но пока что не мог предложить главному врачу взамен ничего более убедительного.

На мой взгляд, речь шла о некоем психосоматическом расстройстве. То есть о психическом расстройстве, которое проявлялось и на физиологическом уровне. Лиз беспокоили не только сны и видения – после них её, как правило, мучили боли во всём теле, сопровождающиеся сильнейшей слабостью. Она могла провести в постели целый день, не в силах даже подняться. Симптомы проходили сами собой довольно быстро, но вновь возвращались после приступов. К сожалению, эти наблюдения пока не позволяли поставить точный диагноз. Мне ещё только предстояло определить природу снов и видений моей пациентки, а также выяснить механизм возникновения физической реакции на них организма.

Лиз помнила свои сны лишь частично и могла передать только общее ощущение и обстановку, но никогда не запоминала каких либо конкретных событий. Понять же что-то по её бредовому бормотанию во время приступов было практически невозможно. В ходе наших бесед она со скрупулёзной тщательностью пыталась вспомнить каждую привидевшуюся ей деталь, но всякий раз вырисовывалась примерно одна и та же картина.

Вот и теперь, сидя в кресле напротив меня, Лиз описывала вчерашнее видение, практически слово в слово, как и предыдущие.

– Кругом вода, – сказала Лиз, – гниющая болотная жижа. Пахнет сыростью и плесенью. Я вижу себя, ступающую босыми ногами по затопленной, размытой земле, по скользким кочкам, которые едва выглядывают на поверхность. – Лиз встала и для наглядности принялась показывать на лежащем под её ногами ковре, как она осторожно перескакивает с кочки на кочку. – Я боюсь провалиться, боюсь, что следующий клочок суши – последний и дальше идти будет некуда. Мне видно себя со спины, и это очень странное чувство, доктор. Знать, что вот она Я, наблюдающая сама за собой, а там другая Я, ступающая по болоту… И вдруг та другая оборачивается и… я смотрю сама на себя! Как в зеркало. Словно своё отражение вижу: лицо, волосы, фигура, – точная копия. Но вот глаза – не мои. Я никогда не видела таких прекрасных глаз. Тёмно-карие, глубокие, а по форме – как миндальный орех. Но они ненавидят меня. Смотрят так, будто готовы убить. Аж мороз по коже. Аж хочется крикнуть, но язык прилип к нёбу – не проронить ни звука. И вот другая Я говорит мне что-то… – Лиз усердно нахмурила лоб, пытаясь вспомнить, – что-то бормочет и шепчет. Знаете, доктор, как бабки-знахарки произносят свой наговор. Бу-бу-бу, ш-ш-ш… Но я ничего не могу разобрать, ни слова.

– Да, понимаю, о чём ты, – я одобрительно кивнул, внося небольшие пометки в свои записи.

Невнятное бормотание двойника, о котором говорила Лиз, я и сам не раз слышал из её уст, наблюдая за ней во время приступов. Мне даже думалось, что она непроизвольно впадает в патологический транс – нередкое явление при таких психических недугах, как истерия или шизофрения. Но не всё было так просто…

Я не мог утверждать, что являюсь лучшим экспертом в области подобных расстройств – слишком невелик был мой опыт, – но одно я понимал точно: болезнь Лиз разительно отличалась от всех виденных мною ранее разновидностей шизофрении. Лиз была слишком, и повторюсь, слишком нормальной в отличное от приступов время. А порой, когда у неё случались длинные периоды ремиссии, я начинал сомневаться, зачем мы вообще держим совершенно здорового человека в стенах нашей клиники. В такие дни она часами пропадала в библиотеке и затем спешила обсудить со мной прочтенную книгу или статью. Лиз прибегала ко мне в кабинет с привезённой из Штатов гитарой и пела как классические романсы, так и модные студенческие песенки. Она курила тайком с привратником и сплетничала с санитарками. А однажды, в один из морозных дней, она просто сбежала через окно и пошла кататься с горки. Клянусь, если бы я знал заранее, то с удовольствием составил бы ей компанию. Одним словом, Лиз была нормальной двадцатитрёхлетней девушкой, глядя на которую, у меня язык не поворачивался сказать, что она психически нездорова.

Доктор Арольд, в отличие от меня, существующий диагноз под сомнение не ставил. Более того, являясь сторонником так называемого лечения сном, он прописал Лиз убойную дозу барбитуратов, которые, на мой взгляд, в её случае были не только бесполезны, но могли вызвать целый букет серьёзных побочных расстройств.

К сожалению, у меня не хватало достаточных доводов, чтобы убедить Арольда отменить препарат. Тогда я только-только получил постоянное место врача в этой престижной клинике. Её владелец, международное светило психиатрии, знаменитый Шварц-Гаус, с недавних пор не практиковал, полностью переключившись на преподавание и написание научных статей. Он искал «новую кровь» – молодых и перспективных специалистов – и нашёл меня. Я в то время много стажировался в клиниках по всей Европе и активно писал и публиковал работы, посвящённые теоретической психиатрии. Видимо, прочитав их, Шварц-Гаус и разглядел во мне то, что искал.

Мне выделили собственный кабинет в лечебном корпусе и скромную квартиру в одном из служебных зданий клиники, состоящую из двух просторных комнат: спальни и гостиной. О большем я и мечтать не мог.

Профессор пожелал, чтобы я занялся иностранными пациентами. Подопечных у меня было немного: одна испанская вдова, страдающая от невроза, известный немецкий художник с тем же диагнозом, сын английских аристократов, проходящий курс лечения от алкоголизма, и две француженки с истерией. Лиз же была для меня гораздо больше, чем просто пациентка…

Но всё же за главного в клинике оставался старый Арольд. Он, в отличие от Шварц-Гауса, таланта во мне не разглядел. Воспринимал меня не более, чем практиканта, и считал своим долгом взять надо мной шефство. Я же расценивал его как специалиста, безусловно, большого, но не блестящего и, пожалуй, слишком уж закостенелого. Удивляюсь, что было общего у него с мировым светилом Шварц-Гаусом и с прогрессивными взглядами того на психиатрию. Видимо, двоих врачей связывала только юношеская дружба и совместные деньги, вложенные в открытие клиники. Арольд, в отличие от своего коллеги, был слишком консервативен. Он собирался пичкать Лиз небезопасными седативными лекарствами, а я, как и Шварц-Гаус, являлся сторонником психоанализа, потому что твёрдо верил – психические расстройства не следует лечить по шаблону.

Тем не менее, я решил с Арольдом не спорить, но, на правах лечащего врача, оставил за собой возможность выбора дозировки назначенного Лиз препарата, сведя её к минимальной. Разумеется, заведующему клиникой знать об этом было незачем.

Первым делом я собирался выяснить, что же послужило толчком к началу болезни. Ещё перед тем, как привести дочь в Швейцарию, Бен Родрик утверждал в своих письмах, что сны и редкие галлюцинации стали беспокоить её два года назад. Однако, когда мы встретились, он почему-то сообщил, что болезнь Лиз тянется вот уже три года. Я указал ему на эту неточность, и он совершенно потерялся, совсем как человек, пойманный на лжи. На помощь мужу тут же подоспела миссис Родрик, сказав, что дать точное время начала болезни они не могут, потому как Лиз сперва ничего им не говорила. На мой вопрос, происходило ли в тот период что-нибудь значимое, что могло послужить толчком для начала болезни, Бен Родрик вновь бубнил какой-то вздор, а его жена решительно заявляла, что ничего такого значимого не происходило, что Лиз, возможно, была слишком загружена в колледже, или, кто её знает, влюбилась в кого-то безответно, но не более. Никаких болот девочка отродясь не видела и уж совершенно точно босиком по ним не гуляла.

Существенных оснований им не верить вроде и не было, но всё же во мне поселилось стойкое чувство, что родители Лиз врут. Я поделился с Арольдом своими сомнениями, но он ответил мне безапелляционно: «Доктор Ланнэ, отец девушки – священник. В чём, собственно, вы его подозреваете? Не стройте из себя детектива, а займитесь лучше пациенткой».

Сама Лиз пыталась всячески мне содействовать, но совершенно искренне утверждала, что толком не знает, с чего именно всё началось. Самым простым способом заставить её вспомнить прошлое был гипноз. Я овладел им в совершенстве во время длительной стажировки в одной австрийской клинике, но проводить с Лиз сеансы гипнотерапии Арольд мне категорически запретил, мотивируя это тем, что погружение в транс могло бы спровоцировать у моей пациентки ухудшение. Я был с ним совершенно не согласен. Покопавшись в воспоминаниях Лиз, мы бы выяснили природу её видений и знали бы, в каком направлении вести дальнейшую работу, но Арольд оказался непреклонен. Он обвинил меня в безалаберности, и я даже усомнился в правильности моих идей и на время отказался от них.

Решение приняла сама Лиз. Как-то вечером, едва отойдя от очередного приступа, она настойчиво постучала в дверь моего кабинета.

– Загипнотизируйте меня, – сказала она сходу. – Вы это умеете, я слышала, как медсёстры говорили.