— Это точно, у Крамского скоро будет зад от поцелуев светиться, как лампочка Ильича, — поддержал собутыльника Архипов.
— Ты давай… того… потише, прикуси язык-то, как бы чего не вышло, — зыркнул по сторонам «гвоздь». — Крамской, он хоть и добрый, да не ко всем.
— А я чего? — шумно развёл руками Архипов. — Я только к тому, что жена — ведь она не стенка, её же и подвинуть можно, так, мужики?
— Го-рько! Го-рько!
Громкие полупьяные выкрики разгулявшихся гостей сливались в один неясный шум, и, отгородившись от внешнего мира толстым стеклянным колпаком, Кирилл старался не прислушиваться к ним. Целуя узкие розовые губы нелюбимой, он прикрывал ресницы, и перед его глазами тут же вставали другие — жадные, нацелованные, припухшие губы Любани. Чувствуя, что его сердце начинает неистово колотиться, Кирилл забывался. Прижимая к себе девушку, Кряжин пытался раздвинуть языком жёсткие неподатливые губы Марьи, но, вздрогнув, та удивлённо отстранялась от него прочь и, виновато улыбаясь, с беспокойством вглядывалась в ставшие вдруг чужими и абсолютно холодными глаза мужа.
За его праздничным столом, смеясь и перебрасываясь ничего не значащими словами, сидели чужие люди и, произнося торжественные тосты, выворачивали его душу наизнанку. Чокаясь стеклянными рюмками, они думали, что пьют за начало новой светлой жизни, но Кирилл знал наверняка, что справляют они не свадьбу, а поминки, тризну по светлому счастью, тенью проскользнувшему мимо него.
Восседая во главе стола, Кирилл тупо смотрел на своё отражение в девственно-чистой тарелке, и душа его обливалась кровью. Щерясь тупыми ржавыми зубьями, из темноты сарая на него поглядывал отцовский медвежий капкан. Вперившись в грудь, плотно прижавшись железным кругляшком холодного слепого глаза, из-за угла печи посмеивался раздвоенный ствол родительского самопала. И во всём огромном мире теперь не было такой силы, которая помогла бы ему выбраться из этих страшных, бездушных тисков.
— Кирочка, до Нового года осталось меньше недели, а ты всё никак не решишь, где мы его будем встречать, — ожидая очередной вспышки неудовольствия мужа, Марья виновато дрогнула губами и просительно посмотрела Кириллу в глаза. За последний месяц эта сцена повторялась уже не впервые, и, наверное, Марья многое бы отдала, лишь бы не возвращаться к этому снова. Но за окном оканчивался декабрь, время поджимало, а Кирилл сам так ни разу и не заговорил на эту тему, упорно отодвигая момент, когда волей-неволей придётся разрезать гордиев узел.
Увидев нависшие, сошедшиеся у переносицы брови и сомкнутые в едва заметную узкую полоску побелевшие губы мужа, Марья вздрогнула, и по всему её телу побежали злые холодные мурашки.
— Ты, пожалуйста, не дуйся, Кирюш, я вижу, что ты сердишься. — Собрав своё мужество в кулачок, Марья расправила плечи и, едва поспевая за огромными шагами Кряжина, взглянула на него снизу вверх: — Только я никак не могу понять отчего. Неужели это так сложно, на что-нибудь решиться? Ведь, как ты скажешь, так и будет. Хочешь — поедем гулять с нашими, институтскими, нет — давай съездим к родителям в Озерки, они, поди, заскучались. А если это всё не то, так останемся дома, вдвоём, вдвоём — это тоже здорово, ведь правда, Кирюш? — Стараясь не отставать, Маша семенила по заметённому снегом тротуару и, поглядывая сбоку на каменное лицо Кирилла, усиленно тёрла шерстяными варежками пристывшие на декабрьском морозе щёки.
Не глядя на жену и нисколько не беспокоясь, успевает ли она за его аршинными шагами, Кирилл посматривал на горящие огоньки иллюминации и с неприязнью осознавал, что в просительной трескотне Марьи есть своя доля истины. Хочешь не хочешь, а приставать к какому-нибудь берегу всё равно рано или поздно придётся. Новый год был действительно на носу, но ни один из трёх вариантов встречи праздника, предложенных Марьей, его не устраивал.
Исключительно по своей наивности (ничем другим это объяснить было просто невозможно!) Марья предполагала, что если группа собирается встречать Новый год вместе, то из этого автоматически вытекает, что их с Кириллом присутствие в развесёлой компании предполагается как бы само собой разумеющееся. Но было уже двадцать пятое, а до сих пор официально их никто так и не пригласил, и вероятность того, что это случится, уменьшалась с каждым днём. Ждать до последней минуты, позовут тебя или нет, Кирилл считал ниже своего достоинства, а напрашиваться было не в его правилах. Поэтому, когда в институте Марье вдруг пришло в голову наивно поинтересоваться, какую сумму за двоих следует внести в общую кассу, он готов был провалиться от стыда. Больно ухватив жену за руку, Кирилл буквально силой выволок Марью из аудитории, с трудом удержавшись от того, чтобы не закатить ей скандала прямо там, в большом лекционном зале…
— Что же ты молчишь, Кирюшечка? — забежав вперёд мужа, Марья развернулась к нему лицом и, нескладно отступая спиной, выпустила в морозный вечерний воздух большое облачко белого пара. — А давай и правда, в Озерки, а? — Представив, как обрадуются её приезду родители, Маша мечтательно улыбнулась и, сложив перед собой ладони в толстых варежках, радостно уткнулась носом в цигейковый воротник. — Представляешь, тридцать первое, нас никто не ждёт, а мы как снег на голову — бах! — Раскинув руки в стороны, Марья привстала на носках и в предвкушении долгожданной встречи немного покружилась. — Наверное, мама напечёт пирожков с потрохами и сердцем, а папа поставит огромную-преогромную ёлку. Кирюш, ты ведь любишь пирожки, поехали, а?
Кирилл горько усмехнулся, опустил глаза и, чтобы не наступить на вытанцовывающую перед ним Марью, чуть замедлил шаг. Что правда, то правда, пирожки он любил, но никакие пирожки на свете не могли его заставить ехать в Озерки, где, пожалуй, кроме матери, его действительно теперь ждать было некому.
Месяца два назад, в самом конце октября, на имя Кирилла пришло письмо. Крупным, слегка детским почерком с сильным наклоном вправо мать перечисляла все деревенские новости, успевшие произойти за последнее время. Урожай выдался неплохим, и даже кукуруза, засеянная по весне за дальним мыском леса, уродилась доброй, но почему-то ни Зорька, ни Милушка, ни какая другая живность, наверное, с непривычки, есть её не желали. На одном-единственном ученическом листке мать ухитрилась рассказать почти обо всём: о странной болезни поросёнка Фёдора, о поломанном ещё по осени пьяным трактористом заборе за домом, о землеройках, попортивших большую часть урожая картофеля. Уже заканчивая письмо, как бы невзначай, Анна упомянула о том, что теперь в Озерки из самой Москвы по распределению прислали новую учительницу, совсем молоденькую и необычайно грамотную девушку по имени Людмила, и что его бывшая знакомая, Люба Шелестова, уже месяц как уехала из Озерков в неизвестном направлении.
Дочитав до этого места, Кирилл почувствовал, как внутри его всё оборвалось, и на какое-то мгновение звенящая тишина поглотила всё вокруг. Сжимая в дрожащей руке злополучное письмо, он стоял, как слепой, глядя впереди себя невидящими глазами, не в силах полностью осознать произошедшего. Наверное, это было глупо, но, глядя на старательно выведенные круглые завитушки неловких букв, он вдруг почувствовал, что глубоко и непоправимо несчастен. Ощущая во рту солоновато-горьковатый привкус, Кирилл готов был кричать от отчаяния и боли. Коротенькая строчка расколола его непутёвую, безрадостную жизнь на две неравных половины, в одной из которых был смысл и суть его существования, а во второй — он сам. Лязгнув ржавым оскалом, жизнь обманула его снова…
Нет, ехать в пустоту не имело никакого смысла. Поскрипывая подошвами по искрящемуся свежевыпавшему снегу, Кирилл ощущал внутри себя какое-то безвкусное ватное одиночество, заполнившее каждый свободный уголок его тела и души. Равнодушно расползаясь, оно растворялось, пропитывало сознание насквозь, заставляя чувствовать вокруг себя звенящий холод и пустоту бессмысленных и долгих дней.
Просыпавшись на парадную вышивку белых свадебных скатертей яблоневым снегом, бессмысленные дни потянулись нескончаемой вереницей минут и часов, цеплявшихся друг за друга плотной липкой паутиной. И в этом тягучем бездушном вареве для Кирилла имели смысл только резные наличники в голубеньком доме на краю Озерков. Жёлтыми страничками прожитых дней опадали на землю кленовые и ясеневые листья, белым сахаром тихих секунд оседали к ногам мелкие колючие кристаллики снега, но пока свет заветных окошек был рядом, сердце Кирилла, согретое его теплом, было счастливо.
С потерей этого тепла в жизни всё утратило смысл: огромная новая квартира с чужим раскатистым эхом в полупустых углах; тонкие, хрупкие пальцы нелюбимой женщины, заботящейся о нём и, судя по всему, любившей его. Износившись от обид и потерь, хрупкий стержень человеческого счастья надломился, и, закусив удила, деревянная лошадка неумолимой карусели понесла его по бесконечному замкнутому кругу…
— А может, ну его совсем, этот Новый год, а? — Представив размазанную по тарелкам свёклу селёдки под шубой, тёмные углы огромной пустой квартиры, крохотный, светящийся нежно-голубым, прямоугольничек телевизора, Кирилл глубоко вздохнул и посмотрел на Марью каким-то отстранённым, далёким и чужим взглядом.