Подавляющее большинство рецензентов усматривало в его сочинениях лишь «умную ненужность», оставляющую слушателя неизменно холодным. Один из критиков нашел нужным сопоставить сочинения Танеева с холстами некоего воображаемого «академика живописи», который всю жизнь свою до бесконечности копировал бы одну и ту же «Мадонну» Рафаэля.

В «те годы дальние, глухие», когда в глубоком сумраке перед рассветом зрели новые силы, вынашивались идеалы будущего России, в глазах большинства современников Танеева этот его упрямый классицизм выглядел чуждым духу времени, оторванным от жизни.

Но ни язвительные насмешки инакомыслящих, ни откровенная брань газет, ни заклинания друзей, казалось, не оказывали на Сергея Ивановича ни малейшего влияния.

Чайковский ликовал по поводу избрания Танеева на пост директора консерватории, но характеристика, данная им любимому ученику как энергичному проповеднику известных взглядов и стремлений, а именно — классических, «таила в подтексте своем зернышко озабоченности». Ее источником была вовсе не танеевская приверженность к классике как таковой и не преклонение его перед Моцартом. «Сознательная моцартность», за которую корила молодого Танеева критика, отнюдь не чужда была душе самого учителя. Стоит припомнить его диалог с Владимиром Стасовым в 1877 году, еще до начала полемики с Танеевым.

В письме Петру Ильичу Стасов заметил, что «Моцарт несносен» и «опакощен школой». Это вызвало гневную отповедь со стороны композитора. «Ваши отзывы о Моцарте, — писал он, — для меня оскорбительны, ибо я музыкант, притом же опакощенный школой не меньше моего кумира…»

Не от Моцарта и классических стремлений хотел учитель предостеречь и оградить любимого ученика, но от пагубных последствий одностороннего увлечения техникой.

С той же проблемой Петру Ильичу довелось столкнуться несколько раньше.

Летом 1875 года Николай Андреевич Римский-Корсаков, стремясь восполнить пробелы в музыкальном образовании, с необычайным рвением принялся за изучение теории, выполнив за короткий срок огромное количество практических задач и упражнений по контрапункту, и попросил у Чайковского разрешения показать ему некоторые из написанных фуг.

«Знаете ли, — писал в ответ Петр Ильич, — что я просто преклоняюсь перед Вашей благородной артистической скромностью и изумительно сильным характером… Все это такой подвиг для человека, уже восемь лет тому назад написавшего «Садко» (увертюру. — Н. Б.), что мне хотелось бы прокричать про него целому миру».

Восхищаясь от души, он, однако, не мог подавить сомнений в конечном итоге пути Римского-Корсакова.

Это отразилось в письме композитора к другу — Надежде фон Мекк. Рассказав о подвигах петербургского музыканта, он писал далее: «От презрения к школе он разом повернул к культу музыкальной техники… Очевидно, он выдерживает теперь кризис, и чем этот кризис кончится, предсказать трудно. Или из него выйдет большой мастер, или он окончательно погрязнет в контрапунктических штуках».

Сережа Танеев с десяти лет фактически вырос на глазах у Петра Ильича. В свое время настойчивые попытки юного музыканта овладеть вершинами композиторского мастерства при посредстве одного лишь разума казались наставнику неизжитым школярством, как бы «детской болезнью», которая с годами неизбежно пройдет, дав простор искренним душевным порывам.

Однако и к тридцати годам Танеев продолжал работать с прежним фанатическим упорством, оттачивая технику, без конца экспериментируя и пытаясь, как в «Дамаскине», «вдохнуть теплое чувство в сухие, мертвенные формы». Где же первоисточник этого непонятного рационализма? — спрашивал Чайковский.

В семье?.. Пожалуй, да!

Воздействие семьи началось неприметным образом, наверное, еще в раннем детстве с разговоров о возвышенных материях, которые так любил Иван Ильич заводить с гостями, с домашних спектаклей, с отцовской библиотеки. Творения классиков античной древности, выстроенные рядами на книжных полках, быть может, поразили воображение Сережи задолго до того, как он попытался проникнуть в их смысл. Так же неприметно вошел Сергей Танеев в общественную среду, в которой жил и работал его старший брат Владимир.

Еще в конце 70-х годов, в ту пору известный адвокат, Владимир Иванович основал кружок из радикально настроенных ученых, литераторов и артистов. Кружок собирался ежемесячно на так называемых «академических обедах» в ресторане «Эрмитаж». Физики, математики, естествоведы: Столетов, Тимирязев; медики: Корсаков, Сербский; юристы и филологи: Муромцев, Чупров, Стороженко, Максим Ковалевский. Изредка бывали на обедах Чайковский, Тургенев, Салтыков-Щедрин, Боборыкин, актер и драматург Сумбатов-Южин, певица Климентова-Муромцева, первая исполнительница партии Татьяны.

В этот круг ввел Владимир Танеев и младшего брата — «свободного художника», едва сошедшего с консерваторской скамьи. Общение не ограничивалось, разумеется, стенами «Эрмитажа».

Позднее Сергей Иванович был частым и всегда желанным гостем в усадьбе брата под Клином.

Дружеские отношения надолго связали его с Ковалевским, Столетовым, Климентом Тимирязевым, охотно посещавшими «вторники» Сергея Ивановича и высоко ценившими дарование музыканта.

«…Вчера, — писал Александр Столетов композитору в 1891 году, — Вы очаровали даже наименее музыкальных членов маленькой компании, вследствие чего по мирскому приговору наносится Вам сей визит».