Я родилась на небольшом горнолыжном курорте во Французских Альпах, а выросла в совсем маленьком городке недалеко от швейцарской границы. Этот городок был похож на деревеньку в хрустальном снежном шаре — сувенир, популярный у туристов. Здесь была старая церковь, пекарня, библиотека, начальная школа, уютные домики и разрушенный замок на холме, где по ночам я любовалась звездами. Помню, как я лежала на траве среди деревьев и смотрела в ночное небо сквозь плети винограда, вьющиеся по карнизам замка, в поисках созвездий. Я не всегда находила в себе смелость выстроить социальные связи с другими детьми в школе, но меня завораживали невидимые связи между звездами, превращающие небеса в гигантскую фреску. Некоторое время я даже хотела быть астронавтом. Возможно, именно поэтому я в конце концов решила изучать мозг: потому что в нем таится такая же огромная вселенная.

Если бы вы воспроизвели звуковую дорожку моего детства, там была бы преимущественно тишина, которую я периодически нарушала, чтобы шепотом загадать желание при виде падающей звезды. Дома основная мелодия была другой — шипение соленого масла, скользящего по блинной сковороде. Моя семья была наполовину французской (со стороны отца) и наполовину итальянской (со стороны матери), и еда была для нас настоящей страстью. Утром мы макали круассаны в пиалы с шоколадным молоком или «кафе-о-ле». Вечером мы ели приготовленные бабушкой равиоли или лингвини с соусом болоньезе. Еда была центром семьи, а семья — всем, всей моей социальной жизнью в детстве. Когда приезжали в гости родственники, мы болтали о еде, или готовили и ели, или совершали послеобеденные прогулки, во время которых обсуждали… что будем есть завтра. Это было простое, счастливое и защищенное детство.

Однако с ранних лет я замечала, что чем-то отличаюсь от двоюродных братьев и сестер, которые росли не единственными детьми в семье. Они казались более уверенными в себе, успешнее общались со сверстниками, им было хорошо друг с другом. А я, как единственное чадо, должна была научиться быть счастливой наедине с собой. Помню, как я часами стояла на улице, смотря на звезды или отбивая теннисные мячи, отскакивающие от стены гаража, при лунном свете, и слушала, как дети играют в доме. Хотя мне всегда хотелось иметь партнера, который бы отбил мяч и внес разнообразие в игру, я находила уединенное блаженство в ровном ритме ударов о стену. В глазах моих двоюродных братьев и сестер я была странной. Они видели во мне мечтателя, мыслителя, а иногда даже думали, что со мной что-то не так, потому что я много времени проводила в одиночестве.

Дети учатся, наблюдая за другими. А когда рядом нет сверстников или братьев и сестер, мозг может придумать их.

Исследования показывают, что у каждых двух детей из трех к семи годам есть воображаемый друг, с которым они делятся сокровенным, однако именно единственные дети в семье особенно склонны к этому[50]. И такие игры воображения объясняют результаты недавнего исследования, доказавшего, что дети без братьев и сестер, как правило, отличаются гибким мышлением и имеют больше серого вещества в супрамаргинальной извилине — области коры мозга, связанной с творчеством и воображением[51].

Хотя в том, что касается формирования нестандартного мышления, отсутствие братьев и сестер может быть преимуществом, в плане социального развития мозга единственные дети в семье несколько уступают: у них меньше серого вещества в той части префронтальной коры, которая помогает противостоять искушениям, отказываться от удовольствий и обрабатывает эмоциональную информацию, в том числе предугадывает чувства других людей[52]. У некоторых детей эта особенность может породить отсутствие интереса к социальному миру. У меня же, похоже, она дала обратный эффект. Я была очарована загадками социального взаимодействия. Меня крайне интересовала социальная жизнь, но в основном я предпочитала быть сторонним наблюдателем, нежели участником. Я не понимала, почему я не такая, как все, почему я ощущаю себя не в своей тарелке и не вписываюсь в социальную среду. С возрастом я все чаще пыталась понять, чего же мне не хватает.

И только с одним человеком я могла выбросить из головы эти мысли, почувствовать, что я не сторонний наблюдатель, а действительно нахожусь на своем месте, и просто быть собой. Этим человеком была моя итальянская бабушка, мать моей матери. Ее звали Джасинта, но я называла ее бабулей. Мы часами просиживали на ее небольшой кухне. Она научила меня вручную лепить ньокки[53] и говорить на забавно звучащем итальянском диалекте, на котором она говорила в детстве, когда жила в деревеньке между Венецией и Удине, на севере Италии.

Она была помешана на здоровье. Каждое утро она велела мне делать зарядку — традиционную деревенскую гимнастику, которая начиналась с подъема прямых ног, лежа в постели, и вращений лодыжками по тридцать раз. Я до сих пор иногда поднимаю ноги после пробуждения и с улыбкой думаю о бабуле.

Она родилась в 1911 году (с моей точки зрения, целую вечность назад) и верила, что ее утренний ритуал — секрет долгой и активной жизни. Она была старомодна и неуклонно соблюдала традиции. У нее, иммигрантки, никогда не было дорогих вещей, но она тщательно заботилась о своем внешнем виде: выглаженная шелковая блузка, аккуратно заштопанные шерстяные носки, старинная нитка жемчуга.

Она смотрела на жизнь не так, как большинство членов моей семьи. Ее первая дочь умерла в четыре года от осложнений после аппендицита, и это навсегда изменило бабулю. Она говорила мне, что наряжается каждый день, потому что не знает, какой из них будет последним. При этом такая забота о внешности не распространялась на макияж. Ее обветренное лицо, напоминавшее горный утес, оставалось красивым, а косметические средства состояли только из воды и мягкого мыла с юга Франции, сделанного из растений и оливкового масла.

Она говорила, что ее очищала церковь, куда она ходила каждое воскресенье. Бабуля вышла замуж рано, как и все женщины в ее деревне, и верила, что вступила в священный союз. Для нее любовь была даром Божьим, который нужно было нести с достоинством, даже если он ощущался как бремя. Ее любовь к семье была безусловной, и она всегда умудрялась дать больше тем, кто в этом нуждался.

Я была ее зеницей ока — одинокая маленькая девочка, которая постоянно засыпала ее вопросами и нуждалась в дополнительной защите и любви. Она заботилась обо мне и баловала меня. Она хотела, чтобы у меня было все. Когда она ночевала не у нас, то звонила каждый вечер, чтобы убедиться, что я здорова, счастлива, согрета и укрыта одеялом. Однажды вечером, когда мне было девять, она позвонила и сказала моей маме, что утром поедет на автобусе в соседний город из своего пригорода, чтобы купить мне термотолстовку, которые только что появились в продаже. Она беспокоилась, что я умру, играя в теннис на холоде. Я подслушала этот разговор и по какой-то до сих пор никому не известной причине начала безудержно рыдать, умоляя ее не уезжать. Я вопила, что мне нужна только она, а вовсе не толстовка. Мои родители были ошарашены: обычно я не впадала в истерики. Что нашло на Стефани?

На следующий день отец забрал меня из школы пораньше.

Я помню нашу молчаливую поездку домой. Мы вошли в дом, он усадил меня, глубоко вздохнул и сказал: «Mémé est partie (бабули больше нет)». Ее унес инсульт — разрыв кровеносного сосуда в головном мозге. Это случилось, когда она поднялась на первую ступеньку автобуса. Позже я выяснила, что ее мать тоже умерла от такого же инсульта. Я не представляю, может ли ребенок вообще осознать нечто подобное. Сейчас я постоянно сталкиваюсь с инсультами у пациентов с неврологическими заболеваниями и довольно хорошо в них разбираюсь. Я могу представить закупорку, вызванную ишемическим инсультом, или разрыв при геморрагическом инсульте. Я вижу тонкую разницу между ними и способна определить, сможет ли человек восстановиться, останется ли навсегда инвалидом или лишится жизни.

Но мой девятилетний разум не мог этого понять, и непостижимость делала произошедшее еще более загадочным и пугающим. Думаю, инсульт бабули в какой-то степени определил всю мою карьеру и взгляд на мир. Много лет я нутром чувствовала, что меня ждет та же участь.

Я хотела понять, что с ней произошло, чтобы как-то избежать этого и помочь другим сделать то же самое. С раннего возраста я знала, что у меня есть цель в жизни.

Однако в первую очередь эта утрата высветила узость моего социального мира. Это усугубило мою растерянность, потому что теперь появился новый социальный ритуал, который надо было выполнять, — горе. Когда мне было девять, у меня не было ни уроков, на которых я могла бы узнать значение слова «горе», ни учебников, в которых бы сообщалось о том, как с ним справиться. Я смотрела на родителей: они старались сохранять спокойствие и скрывать свои чувства, чтобы меня не захлестнула тоска. Но без их примера, без братьев и сестер, без друзей я не знала, как справиться с потоком новых эмоций. До самого дня похорон я плакала каждый вечер одна в своей комнате.

В церкви во время заупокойной службы я чувствовала себя потерянной. Я хотела почтить ее память, чтобы весь мир знал, как сильно я любила бабушку. Я видела, что у большинства взрослых, сидящих на скамьях, были бесстрастные лица, а одна из моих двоюродных сестер плакала навзрыд. Я думала: «Нужно ли мне плакать больше? Или меньше?» Даже тогда меня озадачивали действия окружающих и протокол поведения, который для них, казалось, был интуитивно, инстинктивно понятным.

Это ощущение аутсайдера, зрителя преследовало меня все школьные годы. Со временем у меня появились друзья, в основном мальчики и девочки-спортсменки. У меня было худощавое телосложение, длинные прямые волосы и ободранные коленки. Я носила теннисную повязку на голове и кроссовки ярких цветов. Мне нравилось бегать по футбольному полю и строить домики на деревьях в лесу. Я любила во время бега чувствовать прохладный альпийский воздух и пот на своей коже. Я не только играла в теннис, но и каталась на лыжах в Альпах, плавала в горных озерах, ездила верхом, была в команде по легкой атлетике и играла в футбол. Но когда активные действия заканчивались и другие дети начинали болтать, я замыкалась в себе, ожидая начала разговора, которое так и не наступало. Я до сих пор до конца не понимаю, почему социальная жизнь была для меня такой загадкой. Но я точно знала, что самая великая тайна живет у людей дома, за закрытыми дверями.

В 1942 году молодой коммерческий иллюстратор по имени Раймон Пейне, прогуливаясь по небольшому уютному парку в городе Валанс на юге Франции, стал свидетелем трогательной сцены. На открытой эстраде одинокий скрипач играл серенаду для сидящей на скамейке девушки. Она смотрела на музыканта горящими глазами, ее щеки пламенели. Пейне воочию наблюдал то, что французы называют coup de foudre (дословно «удар молнии»), а нам это явление известно как любовь с первого взгляда. Он взял карандаш и нарисовал в своем блокноте молодого скрипача в котелке, с копной темных волос, флиртующего с девушкой в облегающем платье и с волосами, собранными в хвостик.