– Потерпите немного, усы обесцветятся и будут незаметны – я всегда так делаю.

Двадцать минут в палате стоял хохот, пока пышные белые пенистые усы не были смыты водой. Эмма, довольная признанием Таниных заслуг, подытожила:

– Она любит опекать.

Большой проблемой в больнице для Елены Леопольдовны оставались психологические запоры. Каждые два дня она слышала сочувственное:

– Ну, как – сходила?

Все давали советы, делились черносливом, чудо-таблетками. Но запор был в голове. Зиночка Калиновская говорила:

– Ленусик! Ты, главное, не спеши! Сядь, подумай, а лучше – возьми книжку, почитай.

– Ага, – а мужчины из палаты напротив скажут, чавой-то она зашла и пропала. Сразу догадаются, чем я там занимаюсь.

– Ну, хочешь – я с тобой пойду?

Зиночка была песней. Она недавно похоронила мужа, который незадолго до смерти перевез из украинской глубинки свою двоюродную парализованную тетку. И Зиночка, у которой отвалилась коленка и зашкаливало давление, страшно волновалась, как там без нее справляется с помощью соседей прикованная к постели старушка, фактически чужой ей человек. По этому поводу Женя гаденьким голосом сказала Елене Леопольдовне:

– Неужели ты думаешь, что она за так добро делает? Им в наследство дом от тетки достался. Понятно? А то все: Зиночка, Зиночка…

Как-то ночью Женя, которой никак не удавалось заснуть от изнывающей боли в суставе, спросила шепотом:

– Леопольдовна! Не спишь?

– Я засыпаю последней, как все утихомирятся.

– Что-то уже и таблетки не действуют. Не знаю, как ногу положить. Поговори со мной, пока боль не стихнет. Ты, что ли, немка?

– Да нет. Бабушка назвала отца в честь зверски убитого белогвардейцами революционера. Его вдова жила в доме родителей бабушки, когда ей было лет пятнадцать. И бабушка дала обет – если у нее когда-нибудь родится сын, то назовет его Леопольдом.

«Что-то в моем отчестве есть музыкальное», – подумала Елена Леопольдовна и стала фантазировать. Тогда уж лучше – Иоганн-Леопольдовна, или Иоганн-Себастьяновна, или Вольфганг-Амадеевна. Вспомнила, как ее семилетний сын сочинил пьесу, записал эту абракадабру на нотном листочке и поставил автограф: «Вольфганг-Амадей Флятченко».

***

Шестого марта в Институте намечался грандиозный концерт с участием самой Эдиты Пьехи. В палате делались последние приготовления: снимались бигуди, подкрашивались ресницы, мазались губы. Больные становились женщинами.

Концерт вела Илона Броневицкая. Оставленная на закуску Эдита Пьеха сообщила, что с удовольствием выступает на этой сцене, так как несколько лет назад врачи Института поставили ее на ноги. В сложившейся ситуации «гамбургский счет» отошел на второй план, и Елена Леопольдовна доброжелательно воспринимала исполняемые артистами номера. Заполненный калеками с костылями зал вызвал у нее ассоциации с фильмом «Три женщины». Там вышедшая в тираж стареющая певичка в исполнении Анны Маньяни, для которой и нашлась-то работа только на фронте, расфуфыренная, вынесла себя на сцену и… увидела в зале не бравых ухажеристых офицеров, а раненных в кровавых бинтах солдат. Дальше не пересказать – надо видеть лицо великой Анны Маньяни, – как сходит спесь с известной в прошлом певички, как начинает петь-плакать сердце матери, сестры, жены этих солдат, – ее сердце.