Вагон тронулся без малейшего толчка и звука — что уже едем, ясно стало лишь по сместившимся в окне размытым фонарным пятнам. Косясь на их подводное, сонное перемещение, свечение люминофоров, я только теперь почувствовал, в каком, оказывается, был все время напряжении, — только когда оно начало понемногу отпускать. Тоже, в общем, иррациональная реакция — словно я успел-таки, успел от чего-то сбежать, спастись…

Сбежишь тут.

Желание открыть рюкзак и свинтить, наконец, крышку стало совсем уже нестерпимым — но пока я, конечно, не решался. У всех на виду… И так на меня посматривали — хотя я абсолютно ничего еще не сделал: тихо сидел себе с краешка нижней полки, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Дедок рядом со мной, на этой полке едущий, был столь индифферентен, что вообще не производил впечатления живого, но у тетки напротив застыло на подрасплывшемся лице выражение брезгливой неуступчивости (впрочем, вероятно, это было его всегдашнее выражение). Временами, когда тетка двигалась, наплывал приторно-жирный, цветочный, как от несвежего покойника, ядовито-парфюмерный дух — я торопливо задерживал дыхание… На боковых слева ворочались, бубнили и скрежетали двое стариков, бабка с дедом, невосприимчивые к окружающему, а вот по соседству с ними, тоже сбоку, наискось от меня, горбился неопределенного возраста мужик с костистой рожей и мутно-стеклянными глазками урки — и поганые эти глазки подолгу прилипали ко мне.

Поезд вздрагивал и разгонялся, огни замельтешили и отодвинулись, черные пути поспешно расползались по синему снегу. Подошел очередной сосед — беспонтово, но чрезвычайно цивильно, в костюм с галстуком, одетый, совершенно не интеллигентного вида, но гипертрофированно вежливый: со всеми (кроме меня) поздоровался, испросил у тетки разрешения повесить к ней на крючок пальтецо… Было что-то фальшивое и недоброе в ловкой его обходительности.

Я без просьбы сволок дедку́ рулон его матраса с верхней полки, раскатал на ней свой, втянулся туда, торопливо подобрав копыта. Без всяких простыней распластался на животе, обхватив руками дряблую вытертую подушечку, сунувшись в нее носом. Обычно дорога меня успокаивала, погружала в безмысленный, ритмично прослоенный вагонной дробью или автобусной тряской транс — но сейчас напряжение, чуть отпустив поначалу, не ушло: виски и затылок привычно пульсировали, тяжелея. Я закрыл глаза и почти сразу куда-то заскользил — все быстрее и, видимо, по кругу, потому что внутри плеснула взбалтываемая тошнота. «Э, — сказал я, — хватит!», но они и не подумали останавливать, насрать им было, а может, прикалывались, уроды, — и тогда я схватился за бортик и перевалился наружу, сжавшись в ожидании удара; но удара не было, две, три секунды, я все еще летел, лишь сейчас соображая, какая тут, оказывается, высота… Все, хана — всмятку же разобьюсь… Вот сейчас, сейчас! сейчас!!! — не в силах ждать, я распахнул глаза.

Я ничего не понимал. Все тело скрутила судорога невыносимого предчувствия, каждая кость готова была лопнуть десятками острых щепок, войти, раздирая, в плетение мягких волокон, в рагу сопливых, податливых, подрагивающих тканей, набрякших теплым, красным, которого так много, много, так много, что оно больше не помещается внутри… Затылок словно уже хрупнул яйцом, пустив по черепу сеть трещин.

Мелко трясясь, я вывернул морду из сыро пахнущей подушки. Вежливый сосед щурился на меня, отвернувшись от своей верхней полки, на которой он аккуратно расправлял простыню, — и ничего вежливого не было в этом настороженно-решительном прищуре. Я крутнулся на скользящем матрасе, левой ухватил пыльный край третьей полки, подтянулся, правой нащупал лямку рюкзака. Обрушился с ним, откровенно звякающим, на пол (Вежливый еле успел посторониться), слепо нашарил ботинки, кое-как натянул, не зашнуровывая.

Полная, четкая, яркая луна летела в заоконной прыгающей черноте… стада заснеженных цистерн… громадные одинаковые фасады голых панельных районов — в мелких огнях… станции, склады, редкие окна, фонари в морозном дыму, гнойный свет на снегу… сосульки с низких крыш до земли, погребенная под сугробом скамейка… Какой-то, видимо, почтовый железнодорожный сараище: под козырьком длинный-длинный ряд железных, в человеческий примерно рост ящиков — в каждый из которых втиснуто по скрюченному окоченевшему трупу…

Выкрашенный серой краской задний тамбур был пуст и выстужен: снежок на полу, изморозь на стеклах. Густой пар изо рта. Я поспешно раздернул завязки рюкзака, выхватил бутылку, свернул крышку, приложился к горлышку. Поперхнулся, закашлялся, вытер рукавом облитый подбородок.

Прислонился к ледяной стене. Боль расходилась по мозгу, как круги по воде. Лязгающий металлический коробок встряхивало, мотало и несло из темени в темень.

Дверь в проход между вагонами распахнулась внезапно и резко, чуть не задев меня. Я торопливо отодвинулся, машинально глядя на вошедшего, в свою очередь машинально, видимо, обернувшегося… — и тут же отступил еще на шаг, едва не выронив бутылку.

Когда я пришел в себя, никого в тамбуре опять не было. И я бы даже поверил, что не было вообще, что это мой глюк, — если бы не постукивала язычком о косяк незакрытая дверь внутрь вагона… К черту… — я торопливо хлебнул, не чувствуя ни вкуса, ни крепости… А может, он был нормальный, и приглючилась мне только жуткая рожа?.. Белая, то ли мучнисто-, то ли изжелта-белая: нечеловеческого, короче, цвета… Без волос. Без носа. Без губ. Без век. Без ушей, кажется… Один раз довелось мне раньше такое видеть — это был мужик, перед лицом которого взорвался аэрозольный баллончик. Ему оторвало нос, уши, пальцы…

Я вдруг представил, как зачем-то (проверить, правда ли он такой?) устремляюсь следом за этим типом в вагон… А там никого. Пустые полки, полусползшие матрасы, скомканные простыни, брошенные вещи. И — ни одного человека. И свет не горит, только снаружи заносит синюшные отблески проносящихся фонарей…