– Вы видели Иисуса Христа, не так ли? Чего же еще вы хотите? – спросил Фаррух. – Вы должны понять, что можно быть добрым христианином, как всегда говорят христиане, и в то же время не быть католическим священником.

– О, вы это имеете в виду? – сказал Мартин Миллс. – Ну конечно, я понимаю это!

– Не могу поверить, что буду скучать по вас, но это действительно так, – сказал ему доктор Дарувалла.

– Я тоже буду по вас скучать, – ответил близнец Дхара. – В частности, по нашим маленьким разговорам.

В аэропорту была обычная очередь для проверки пассажиров на безопасность. После того как они попрощались (на самом деле они обнялись), доктор Дарувалла продолжал следить за Мартином издалека. Доктор заступил за полицейское ограждение, чтобы видеть близнеца. Трудно было понять, то ли его бинты привлекли всеобщее внимание, то ли сходство с Дхаром, которое бросалось в глаза одним и совершенно не замечалось другими. Доктор в очередной раз сменил Мартину повязки; рана на шее была минимально прикрыта кружком марли, а искромсанная мочка уха осталась открытой – она выглядела некрасивой, но почти зажившей. Рука все еще была перевязана бинтом. Всем, кто смотрел на него, Мартин, жертва шимпанзе, подмигивал и улыбался; это была настоящая улыбка, а не усмешка Дхара, но Фаррух чувствовал, что экс-миссионер никогда еще не выглядел такой точной копией Дхара. В конце каждого фильма с Инспектором Дхаром Дхар уходит в глубину кадра от камеры; в данном случае камерой был доктор Дарувалла. Фаррух был глубоко тронут; то ли потому, размышлял он, что Мартин все больше напоминал ему Джона Д., то ли потому, что сам Мартин затронул его чувства.

Джона Д. нигде не было видно. Доктор Дарувалла знал, что актер всегда первым садился в самолет – в любой самолет, – но доктор продолжал его искать глазами. С точки зрения эстетики сюжета Фаррух был бы разочарован, если бы Инспектор Дхар и Мартин Миллс встретились в зоне проверки безопасности; сценарист хотел, чтобы близнецы встретились в самолете. В идеале – когда они уже займут свои места…

Когда Мартин стоял в очереди, затем продвигался вперед и снова застывал в ожидании, он выглядел почти нормально. Было что-то нелепое в том, что поверх гавайской рубашки на нем был черный костюм из легкой ткани, какие носят только в тропиках; ему стоило бы купить в Цюрихе что-нибудь потеплее, почему доктор Дарувалла и сунул ему несколько сот швейцарских франков – в последнюю минуту, так чтобы у Мартина не было времени отказаться от денег. И было что-то едва заметное, но странное в его манере закрывать глаза, пока он стоял в очереди. Когда она перестала двигаться, Мартин закрыл глаза и улыбнулся; затем очередь продвинулась на дюйм вперед, и Мартин с нею, и вид у него был такой, как будто он принял освежающий душ. Фаррух знал, чем занят этот болван. Мартин Миллс убеждался, что Иисус Христос все еще на той автостоянке.

Даже толпа индийских рабочих, прилетевших с Персидского залива, не могла отвлечь бывшего иезуита от последнего из его духовных упражнений. Таких рабочих мать Фарруха Мехер обычно называла толпой возвращенцев из Персии, но эти рабочие прибывали не из Ирана; они возвращались из Кувейта – со своими грозящими лопнуть чемоданами, размером «два или три в одном». Вдобавок к стереомагнитофонам они несли поролоновые матрасы; их пластиковые сумки через плечо были набиты бутылками с виски, наручными часами, кремами, лосьонами после бритья и карманными калькуляторами – некоторые даже прихватывали столовые приборы из самолета. Иногда эти работяги отправлялись на заработки в Оман, или в Катар, или в Дубай. Во времена Мехер толпа так называемых возвращенцев из Персии приезжала с золотыми слитками в руках – по крайней мере, с одним или двумя соверенами. В настоящее время, подумал Фаррух, они едва ли привозили много золота. Тем не менее они позволяли себе напиваться в самолете. Но даже когда Мартина Миллса пихали и толкали самые бесцеремонные из этих возвращенцев, он закрывал глаза и улыбался; все было в порядке с миром Мартина, пока Иисус пребывал на той стоянке.

Все последние дни в Бомбее доктор будет сожалеть, что, когда он закрывает глаза, его не посещают никакие обнадеживающие видения – ни тебе Христа, ни хотя бы автостоянки. Он сказал Джулии, что страдает от повторяющегося сна, которого не видел с тех пор, как впервые уехал из Индии в Австрию; это был сон, типичный для подростков, как говорил ему старый Лоуджи: по той или иной причине ты оказываешься голым в общественном месте. Упертый отец Фарруха предлагал некогда такое вот маловероятное истолкование: «Это сон нового иммигранта». Может, так оно и есть, считал теперь Фаррух. Он много раз уезжал из Индии, но впервые он покидал родину с уверенностью, что не вернется; он еще никогда не был так уверен в этом.

На протяжении почти всей своей взрослой жизни он жил с ощущением неуюта (особенно в Индии), чувствуя, что на самом деле он не индиец. И как теперь ему себя чувствовать в Торонто, зная, что он никогда по-настоящему там не ассимилируется? Будучи гражданином Канады, доктор Дарувалла понимал, что он не канадец и что он никогда не почувствует себя «ассимилированным». Малоприятное высказывание старого Лоуджи будет всегда преследовать Фарруха: «Иммигранты остаются иммигрантами на всю жизнь!» Когда кто-то делает столь негативное заявление, вы можете опровергнуть его, но уже никогда не забудете; некоторые идеи столь глубоко западают в сознание, что становятся видимыми объектами, реальными вещами.

Например, оскорбление по расовому признаку – когда невозможно забыть удар по чувству собственного достоинства. Или, скажем, как подчас реагировали в Канаде на Фарруха англосаксы, заставляя его чувствовать себя вечным маргиналом; это могла быть просто неприветливая гримаса на лице при самом обычном обмене взглядами. Или когда проверяли подпись на вашей кредитной карточке, как если бы она была поддельной; или когда давали сдачу мелочью и бросали подозрительный взгляд на вашу подставленную ладонь, которая слишком отличалась по цвету от тыльной стороны кисти. («Иммигранты остаются иммигрантами на всю жизнь!»)

В первый раз, когда Фаррух увидел, как Суман исполняет «Прогулку по небу» в «Большом Королевском цирке», он не верил, что она может упасть; она делала это великолепно – так она была прекрасна, и столь точны были ее шаги. Затем однажды он увидел ее стоящей перед выступлением в крыле главного шатра. Он был удивлен, что она не занималась разминкой. Она даже не перебирала ногами – просто стояла. Возможно, она концентрируется, подумал доктор Дарувалла. Он не хотел, чтобы она заметила, как он смотрит на нее, – он не хотел ее отвлекать.

Когда Суман повернулась в его сторону, Фаррух понял, что она, должно быть, действительно концентрируется, поскольку она не узнавала его, а она всегда была очень вежлива; она смотрела прямо на него, но мимо или сквозь него. Свежий знак пуджи[114] у нее на лбу был слегка смазан. Это был почти незаметный изъян, но когда доктор Дарувалла заметил его, он вдруг осознал, что Суман смертна. С этого момента Фаррух допускал, что она может упасть. После этого он не мог быть спокоен, когда видел ее в «Прогулке по небу», – она казалась ему страшно уязвимой. Если кто-то когда-нибудь скажет ему, что Суман упала и умерла, доктор Дарувалла представит ее лежащей на грязной арене с пятнышком пуджи на лбу. (Выражение «иммигранты остаются иммигрантами на всю жизнь» было такого же рода пятном.)

Возможно, доктору Дарувалле пошло бы на пользу, если бы он мог покинуть Бомбей так же быстро, как близнецы. Но уходящим в отставку кинозвездам и бывшим миссионерам проще расставаться с городом, чем врачам; у хирургов есть свои графики операций и выздоравливающие пациенты. Что касается сценаристов, то, как и у других писателей, у них тоже есть свои мелкие заморочки, которым следует уделять внимание.

Фаррух знал, что ему не удастся поговорить с Мадху; в лучшем случае он мог бы пообщаться с ней или узнать о ее состоянии через Вайнода или Дипу. По замыслу доктора у девочки был риск умереть в цирке; смерть, которую он придумал для своей героини Пинки – быть убитой львом, принявшим ее за павлина, – случилась бы намного раньше, чем та, которая, как он полагал, ждала Мадху.

Точно так же сценарист не питал особых надежд на то, что реальный Ганеш преуспеет в цирке – по крайней мере, не настолько, насколько придуманный им Ганеш. Концовка там получалась замечательная, но колченогий мальчик, увы и ах, никогда не совершит «Прогулки по небу». Если бы реальный калека стал успешным помощником повара, то Фаррух о большем бы и не мечтал. С этой целью он написал дружеское письмо мистеру и миссис Дас в «Большой Голубой Нил», – хотя колченогого мальчика нереально было обучать акробатике, доктор надеялся, что инспектор манежа и его жена помогут Ганешу стать хорошим помощником повара. Доктор Дарувалла написал также мистеру и миссис Бхагван – метателю ножей и его ассистентке-жене, к тому же исполнительнице «Прогулки по небу». Дескать, доктор был бы обязан миссис Бхагван, если бы она мягко отговорила колченогого мальчика от его глупой идеи научиться «Прогулке по небу». Вероятно, миссис Бхагван могла бы показать Ганешу, насколько труден для исполнения этот номер, – пусть он сам попробует на лестничном устройстве, что висит у них под потолком в палатке; он бы сам убедился, что такой номер ему никогда не исполнить; к тому же это было бы для мальчика безопасным упражнением.

Что касается сценария, Фаррух снова назвал его «Рулеткой с лимузинами»; он вернулся к этому названию, потому что вариант «Побег из Махараштры» показался ему чересчур оптимистичным, скорее даже невероятным. Времени прошло всего ничего, а сценарий уже стал расползаться по швам. Ужасный Кислотник, сенсационный лев, убивающий звезду цирка (эту невинную маленькую девочку)… Фаррух подозревал, что эти ходы он позаимствовал из гиньоля[115], на который он ориентировался, создавая сюжеты для Инспектора Дхара. Возможно, сценарист не отважился отступить от своего старого жанра, к которому он привык.

Тем не менее Фаррух оспаривал это мнение о себе, которое встречалось ему во многих обзорах, а именно что он был писателем deus-ex-machina[116], который с помощью доступных ему богов (включая прочие искусственные приемы) пытался выкрутиться из того, что сам же и накрутил. Разве реальная жизнь не дурдом с Божьим промыслом? – думал доктор Дарувалла. Только посмотрите, как он свел Дхара и его близнеца, – кто-то ведь должен был это сделать! И разве не он вспомнил о той блестящей штуковине, которую ворона держала в клюве, а затем потеряла? Этот мир был deus-ex-machina!

И все же сценарист испытывал какие-то сомнения. Прежде чем покинуть Бомбей, Фаррух подумал, что надо бы поговорить с режиссером Балраджем Гуптой. Возможно, «Рулетка с лимузинами» – всего лишь некая отправная точка для сценариста, но доктор Дарувалла хотел получить совет Гупты. Хотя Фаррух был уверен, что его сценарий не для киноиндустрии на хинди, – а история про маленький цирк вовсе не то, что подойдет для Балраджа Гупты, – Гупта был единственным режиссером, которого сценарист знал.

Доктору Дарувалле следовало бы получше знать Балраджа Гупту, прежде чем начинать с ним разговор об искусстве – пусть даже искусстве невысокого уровня. Гупта почти с ходу вынюхал это самое «искусство» в истории, изложенной сценаристом; Фарруху так и не удалось полностью изложить краткое содержание.