– Благодарю вас, – повторил стюард и ушел.

Он был так доволен собой, что забыл принести лед.

За ланчем никто так пока и не притрагивался к еде. Доктор Дарувалла первым признался, что зверски голоден; Джулия, у которой камень с души упал, после того как увезли миссис Догар, призналась, что у нее разыгрался аппетит. Джон Д. ел вместе с ними, хотя казался равнодушным к еде.

Фаррух напомнил мистеру Сетне, что тот забыл принести лед, и стюард наконец доставил его в серебряной чаше. Это была чаша, которая обычно предназначалась для охлаждения тигровых креветок, а киногерой с отчасти окаменевшим выражением лица опустил в нее свой опухший мизинец. Хотя палец все еще распухал, особенно в области сустава, мизинец Дхара не так изменил свой цвет, как его губа.

Актер выпил больше пива, чем обычно позволял себе в полдень, и разговоры его касались лишь того, когда он покинет Индию. Конечно, до конца месяца, полагал он. Он спросил, стоит ли ему участвовать в раскрутке «Инспектора Дхара и Башен Молчания»; теперь, когда реальный убийца девушек в клетушках был арестован, Дхар полагал, что, может быть (хотя бы на сей раз), появятся какие-то благожелательные публикации, связанные с его кратким пребыванием в Бомбее. Чем больше он размышлял вслух об этом, тем ближе приходил к убеждению, что в Индии его ничто не держит; он считал, что чем скорее вернется в Швейцарию, тем лучше.

Доктор заметил, что, пожалуй, они с Джулией уедут в Канаду раньше, чем планировали. Доктор Дарувалла также заявил, что вряд ли он вернется в Бомбей в ближайшем будущем и что, дескать, чем дольше живешь в другом месте, тем труднее возвращаться назад. Джулия не вмешивалась в их разговоры. Она знала, как мужчины не любят всяких потрясений; они действительно становятся детьми, когда не в состоянии контролировать свое окружение – когда чувствуют, что они не на своем месте. Кроме того, Джулия не раз слышала, как Фаррух говорил, что он никогда не вернется в Индию; она знала, что он всегда возвращался.

Предвечернее солнце светило сбоку сквозь решетку беседки в Дамском саду; свет длинными пятнами падал на скатерть, по которой, развлекаясь, гоняла вилкой беспризорные крошки самая известная кинозвезда Бомбея. Лед в миске для креветок растаял. Доктору и миссис Дарувалла пора было отправляться на празднование в миссию Святого Игнатия; Джулии пришлось напомнить доктору, что она пообещала Мартину Миллсу явиться пораньше. Понятно, что на юбилейном ужине схоласт хотел быть в чистых бинтах, ведь его собирались представить католической общине.

– Зачем ему бинты? – спросил Джон Д. – Что опять с ним не так?

– Твоего близнеца укусил шимпанзе, – сообщил Фаррух актеру. – Наверное, бешеный.

Не много ли укусов вокруг? – подумал Дхар, но после происшедших событий его склонность к сарказму заметно поубавилась. Палец пульсировал болью, и Дхар знал, что его губа выглядит ужасно. Потому Инспектор Дхар не сказал больше ни слова.

Когда супруги Дарувалла оставили его одного в Дамском саду, киногерой закрыл глаза; он выглядел спящим. Слишком много пива, предположил вечно бдящий мистер Сетна. Затем стюард пересмотрел свое мнение насчет того, что у Дхара венерическая болезнь. Старый парс решил, что Дхар страдает не только от болезни, но также и от пива, – и он велел помощникам официантов не беспокоить актера, сидящего за столом в Дамском саду. Мистер Сетна уже не столь сурово осуждал Дхара; стюарда распирало от гордости – еще бы, когда такая знаменитость индийского кино назвала маленькую проходную роль в исполнении стюарда «блестящей» и «великолепной»!

Но Джон Д. не спал. Он пытался воссоздать самого себя, что является постоянной работой актера. Он думал, что прошло много лет с тех пор, когда он испытывал хоть малейшее сексуальное влечение к женщине; но Нэнси разбудила его, – видимо, это ее гнев он нашел столь привлекательным, а ко второй миссис Догар Джон Д. почувствовал еще более тревожную тягу. С закрытыми глазами актер попытался представить ироничное выражение на своем лице – но не совсем усмешку. Ему было тридцать девять лет, и вроде уже неприлично пересматривать свою сексуальную идентичность. Он пришел к выводу, что стимулировала его отнюдь не миссис Догар – скорее, его повлекло к прежнему Рахулу, к тому, в Гоа, когда Рахул был еще отчасти мужчиной. Эта мысль успокоила Джона Д. Наблюдая за ним, мистер Сетна увидел то, что, по его мнению, было усмешкой на лице спящей кинозвезды; затем, должно быть, что-то утешительное пришло на ум актеру, потому что его усмешка смягчилась до улыбки. Он думает о старых добрых днях, предположил стюард, когда он еще не подхватил эту свою страшную болезнь. Но Инспектор Дхар лишь развлекал себя радикальной идеей.

«Черт, надеюсь, я не стану интересоваться женщинами! – подумал актер. – Не то начнется такая чехарда».

В этот же самый момент доктор Дарувалла испытывал иронию другого рода. Это было его первое появление перед христианской общиной в миссии Святого Игнатия после того, как доктор узнал, кто укусил его за большой палец. Осознание доктором Даруваллой новости, что отправной точкой его обращения в христианство был любовный укус со стороны серийного убийцы-транссексуала, серьезно умалило и без того гаснущее религиозное рвение доктора; то, что его укусил не призрак паломницы, лишившей святого Франциска Ксаверия большого пальца ноги, было более чем разочарованием. Еще болезненней было то, как отец Джулиан приветствовал Фарруха:

– А, доктор Дарувалла, наш почетный ученик! У вас были какие-нибудь чудеса в последнее время?

После такой насмешки доктор в отместку перебинтовал Мартина самым эксцентричным образом. Доктор Дарувалла так перевязал колотую рану на шее схоласта, будто повязкой надо было прикрыть огромный зоб. А порезы на руке иезуита так замотал бинтом, что Мартин едва мог пошевелить пальцами. Что же касается полуоткушенной мочки уха, то доктор не пожалел на нее ни марли, ни ваты, полностью закрывших ухо, так что фанатик мог слышать только другим ухом.

Но белые сияющие бинты лишь подчеркивали героический внешний вид нового миссионера. Даже Джулия была впечатлена. И в сумерках по миссии быстро распространилась история о том, как американский миссионер спас на улицах Бомбея двух беспризорников, – он отправился с ними в цирк, где их взяли под защиту и где на него напало дикое животное. Стоя возле помещения, в котором имел место званый ужин, доктор Дарувалла – он был мрачнее тучи – подслушал, что, оказывается, будущего священника потрепал лев; только лишь сам Мартин Миллс в привычном для себя самоуничижении уточнил, что это был не лев, а обезьяна.

Доктор еще больше насупился, узнав, что источником этой фантазии была играющая на фортепьяно мисс Тануджа; она поменяла свои очки с крыльями на другие, больше похожие на розоватые контактные линзы, отчего ее глаза, как у лабораторной крысы, посверкивали красным огнем. Она по-прежнему отчаянно нарушала правила западного гардероба – этакая школьница-сластена, надевшая платье своей старой тетушки. И на ней по-прежнему был остроконечный бюстгальтер, который превращал ее торчащие груди в шпили упавшей набок церкви. Казалось, что Христа на том же распятии между высоко поднятыми воинственными грудями мисс Тануджи подвергают новым мукам, или это было разочарование доктора Даруваллы в религии, которую он принял после того, как его укусил Рахул.

День юбилея миссии явно не был праздником для доктора. Он чувствовал смутное отвращение к столь душевному сборищу христиан в нехристианской стране; атмосфера религиозного соучастия была для него чем-то сродни клаустрофобии. Джулия нашла, что своей враждебностью к окружающим он чуть ли не бросает вызов обществу; он читал экзаменационные списки в вестибюле и забредал туда, где у подножия лестницы, на стене рядом с огнетушителем, была установлена статуя Христа с больным ребенком. Джулия знала, почему Фаррух слонялся там; он надеялся, что кто-то заговорит с ним и тогда он выскажет им все, что думает по поводу соседства Иисуса с прибором для тушения пожара.

– Я отвезу тебя домой, – предупредила его Джулия.