— Оставь это парню, — сказал Казик, — и будем сматываться.

Давид, то ли по ошибке, то ли назло хозяину, спрятал деньги в другой части шкафа. Казик начал пломбировать двери.

— Бедняга, похоже, так настукался по клавишам, что забыл закрыть, — буркнул он.

Работали они молча, а когда закончили, Давид присмотрелся к пломбам и одобрительно покачал головой. Михал Шелиговский, или как там его зовут, будет, по крайней мере, знать, кто устроил ему такой вот номерок.

— Все в порядке? — раздался у них за спинами голос старушки.

— Да, все нормально, — немедленно ответил Давид. — вообще-то говоря, ничего и не случилось.

Старуха что-то пробормотала и скрылась за своей дверью.

— Ага, так этот вот тип, калека, — произнес Казик уже в лифте, — рассказывает всю историю в участке, и в самом конце оказывается, что он всех надурил, и это именно он и есть тот самый кайзер или как-то так. А всю историю придумал, чтобы спасти свою шкуру; фамилии тут же взял с объявлений, что висели в комиссариате, — рассказывал он, а глаза Давила делались шире с каждым словом. — А вообще, как в Штатах называют полицейский участок?

— Спасибо, не надо.

— Так ты и вправду не смотрел этого кино? — Лифт остановился, и Казик пустил Давида вперед. — Ладно, давай-ка поглядим, чего от нас хотят на Оборницкой.

На часах было уже около двух ночи, а видимый издалека жилой дом номер восемь был похож на студенческое общежитие во время ювеналий[10]. Повсюду горели лампы, раздавались возбужденные голоса. Давид чудом не столкнулся с мужчиной в тренировочных брюках и фланелевой рубашке, который мчался к подворотне с дрелью в руке. «Как это ему не холодно?» — подумал полицейский.

Лифт не хотел спускаться. Не успев добраться на второй этаж, наша пара полицейских пришла к выводу, что все здесь сошли с ума. Люди бегали по коридорам, носили всяческие инструменты, большая часть квартир оставалась открытой. Жители же перемещались молча. Словно привидения.

На каждом шагу раздавался то ли визг дрели, то ли шуршание шкурки. Что-то — похоже, лампочка — взорвалось с грохотом, так что Казик даже подскочил. Трещали половицы, мебель скрипела или падала на пол, а вместе с ней — масса безделушек, которые люди, как правило, ставят на шкафах и буфетах. Кто-то возбужденно вопил, кто-то другой вел нервные разговоры по телефону. Изумленный Казик глядел на морковного цвета котяру, который расплющился посреди коридора так, чтобы прилегать к полу максимально возможной поверхностью тела.

На четвертом этаже они застали распахнутые настежь двери. Усатый мужик лет после пятидесяти и пацан в футболке металлической группы сдирали обои. Работа шла молниеносно, молодой не успевал спихивать мебель на средину комнаты. Давид присмотрелся — за мебельной стенкой гомулковской[11] эпохи и комодом с телевизором он видел нечто, чего не мог сразу распознать, но что показалось ему просто чудесным новым, таинственным образом. Такое приклеенное к стене «вроде бы зеркало» и бездна одновременно. Да нет же, это стена, вот какие у них здесь стены, подумал Давид и на полусогнутых ногах направился в комнату. Казик его оттянул.

Никогда ранее не видели они таких громадных растений. Кактусы и пеларгонии доставали до самого потолка, их корни, казалось, распирают горшки.

Полицейские пошли дальше и, еще не успев подняться на следующий этаж, поняли, что, несмотря на погоду, вспотели будто мыши на экваторе. Батареи грели еле-еле, что Казик инстинктивно проверил. Давид расстегнул куртку и опер мокрый лоб. Приятели обменялись изумленными взглядами.

Зато тарарам на восьмом этаже представлял собой сумму всех тарарамов в мире. Люди толпились возле одной из квартир, а выглядели они так, будто обязаны были создать из себя живую пирамиду. Два парня обдирало стены. Увидав полицейских, они застыли, чтобы тут же вернуться к своему занятию. Давид шел первым, распихивая присутствующих, пока не добрался до комнаты, в котором почерневшими снежинками кружили карточки с записями. Здесь работали две шлифовальные машинки и рубанок. Пан Мариан одарил полицейских ледовым взглядом.

Те не успели ни шевельнуться, ни заговорить — сплавленные с городом, окруженные людьми, живые среди мертвецов. Прищуренные глаза Давида не могли оторваться от стены, которая ассоциировалась у него с громадным струпом, ожидающим, когда же его кто-нибудь соскребет. Еще ему казалось, будто окружающие его люди проходят сквозь него, выходят из его торса и головы, шепчут внутри него, как будто бы его живот с печенкой являлись идеальным местом для заговоров. И тут же живот с печенкой исчезли, осталась лишь мягкая кожа на хрупких костях. И рука с ладонью. И пистолет, который можно вытащить, и с помощью которого можно, холера, узнать, чего это они все здесь вытворяют.

Казик почувствовал, что вновь способен управлять ногами и языком. Поначалу он просто говорил, затем начал орать — все должны были выйти, за исключением хозяина. Реакции никакой. Что-то сидящее глубоко-глубоко внутри говорило ему, что не только окружающие его люди какие-то другие, но и сам он незаметно изменился. До него не доходило, в чем бы такая перемена могла заключаться, в голове слышал только шум, а приказ от головы до ног проходил удивительно медленно. Он хотел сделать шаг, и после бесконечно долгого периода времени нога выполнила движение вперед, как будто пыталась показать, что ей, ноге, на него, Казика, глубоко плевать.

Тогда он превозмог сопротивление собственного тела и, продолжая вопить, стал подгонять народ к выходу. Он уже собрался было дать сигнал в отделение, и тут собравшиеся послушали. Волоча ногами, словно они уже вросли в разогретый пол, люди направились в коридор. Поначалу Казик не знал, что случилось с Давидом, а когда заметил — было уже поздно.