— Какой позор для нас, служителей Господа, что епископ и подеста враждуют между собой, — говорит он братьям, подумав о том, сколь прекрасным было бы прощение, если бы стороны примирились. Более прекрасным, более достойным воспевания, более славным для Бога, чем красота его творений, ибо свободная воля выше природы.

И тут же, подчинясь внезапному вдохновению, добавляет еще несколько строк к Гимну брату Солнцу:

После чего позвал он одного из братьев и сказал ему:

— Пойди к подесте и передай ему от меня, чтобы взял он с собой консулов, магнатов и прочих, кого сможет привести и шел к епископу.

Затем обратился к товарищам своим, искусным в пении:

— Идите, встаньте перед епископом и подестой и другими, которые там будут, и не говорите проповедей, но пойте, как только можете лучше, Гимн брату Солнцу. Верую, что песнь эта их умилостивит и поможет им стать друзьями как прежде.

Братья, наклонив головы и скрестив руки на груди, повиновались из благоговения к учителю; другие на их месте сочли бы крайней наивностью эту попытку примирить упрямых и озлобленных противников идиллической песенкой. Однако мессер Берлинджерио, у которого вследствии отлучения совесть была нечиста, и который очень любил блаженного Франциска, принял приглашение. Гвидо, из уважения к знатному гостю и еще потому, что подеста, отправившись к нему, сделал первый шаг к примирению, согласился также. Таким образом на епископском дворе оказались друг напротив друга епископ с клиром в лиловых мантиях — и подеста с воинством и министрами. У ворот булавоносцы, прислужники, клирики сдерживали любопытствующую толпу. Епископ и подеста держались высокомерно, всем своим видом говоря: «Я не уступлю. Тут речь идет о моем достоинстве». Сторонники той и другой стороны, замкнутые, хмурые, неприступные, бросали друг на друга испепеляющие взгляды. Когда двое братьев Франциска появились во дворе, все подумали: сейчас наверняка начнется проповедь о смерти и страшном суде. Вместо этого один из братьев сказал:

— Блаженный Франциск, уже будучи больным, сочинил гимн творениям во славу Господу и в назидание ближнему. Ныне прошу вас выслушать его со всем вниманием.

Кое-кто усмехнулся в усы, словно говоря: «Шутовство!» Но по мере того, как песнь разворачивалась перед ними, широкая и плавная, как горизонт их родной Умбрии, и, возвращая им смиренный язык их матушек с его выговором, знакомым сердцу с самого детства, переходила от гимна Всевышнему, чье имя никто не достоин произносить, к гимну его прекрасным и неоценимым творениям — эти суровые сердца оттаивали. Подеста поднялся и слушал, сложив руки на груди, восхищенный. Братья пели, и при этом перечислении бескорыстных и щедрых даров высокомерный епископ поневоле задумался о милости Создателя, посылающего солнце и неправедным; подеста же размышлял о том, как нелепы его попытки взять врага измором перед щедростью земли и божественным Провидением. Когда же потом, словно тихие ангелы, возникли дотоле никем не слыханные стихи о прощении и следом стихи о страдании, напомнившие об умирающем святом, который не просил о мире во имя Бога, но внушал его сердцам с помощью музыки, примиряющей без упрека, поэзии, лишенной риторики, и доброты, лишенной назидательности, — тогда все уже расположились к примирению и подеста сказал:

— Истинно говорю вам, что не только прощаю господину епископу, которого хочу и должен почитать своим господином, но если бы кто-нибудь убил брата моего или сына, простил бы и ему также.

В подтверждение своих слов он встал на колени перед Гвидо, восклицая:

— Я готов удовлетворить любую просьбу вашу ради любви к Господу нашему Иисусу Христу и рабу его блаженному Франциску.

Епископ поднял его и смиренно ответил:

— Я также нуждаюсь в твоем прощении, ибо по натуре гневлив, в то время как сан мой требует от меня смирения.

И они обнялись, как старые друзья, а все присутствующие признали это чудом блаженного Франциска.

Так оно и было. Усмиритель волков и на краю смерти исполнил свою миссию, успокоив ассизских орлят с помощью единственной песни.