Святой Франциск угасал и облик его преображался в этом испытании любви к Богу. Он хотел бы скрыть ниспосланное испытание, потому что в своем смирении он почти боялся открыть всем необыкновенное чудо, но разве это было возможно, если кровь из раны оставляла следы на рясе, если ноги не выдерживали ни соприкосновения с землей, ни веса тела?

Ему пришлось заговорить. Он собрал троих верных братьев и рассказал им о чуде, но без всяких подробностей, словно оно произошло с другим человеком. Когда же один из братьев напомнил, что Господь одаряет его милостями не только ради него самого, но и для назидания другим людям, Франциск поведал подробнее о чуде четырнадцатого сентября и открыл часть откровений серафима: обещание, что после смерти он сможет каждый год, в день собственной кончины, спускаться в чистилище, как Иисус спускался в лимб, и забирать оттуда души братьев трех его Орденов и души преданных ему людей. Братья слушали, и благоговейное почтение перерастало почти в преклонение. Брату Леоне, самому чистому, самому простому, самому верному выпала честь и счастье ухаживать за ним. Только ему святой Франциск разрешил рассматривать и перевязывать раны, только он смывал кровь, накладывал чистые тряпочки с корпией, менял каждый день безыскусные повязки на ранах, чтобы поднять на ноги мученика, который телом сильно страдал.

Впрочем, с вечера четверга до утра субботы святой Франциск не желал смягчать боль каким бы то ни было лечением — в память о страстях Христовых; и это несмотря на то, что за два дня, пока повязка не менялась, она настолько пропитывалась кровью и прилипала к ране, что, когда брат Леоне отдирал ее, он должен был вцепляться в грудь брата Леоне, чтобы сдержать крик.

А брат Леоне, ощущая прикосновение святых рук наставника, чуть не падал без чувств от необыкновенного блаженства. Казалось, чудо любви, подобно огню, переносится от души к душе.

Святой Франциск страдал, но был счастлив. Он не хотел и не мог больше ничего просить; он превозносил, славил, благодарил. В то время, как он мог бы вырасти в собственных глазах, получив необычайную привилегию, которая уподобляла его самому Христу, он смирялся до того, чтобы вовсе исчезнуть — раствориться в Боге и полностью забыть себя. Но забывая о себе, он не забывал о других, и это было самое верное свидетельство его союза с Иисусом Христом.

В те дни он заметил, что брат Леоне находится в очень мрачном настроении. Печаль, дьявольская болезнь, привела его сердце к унынию: быть может, перед лицом святости наставника он чувствовал себя слишком ничтожным, может быть боялся, что эта недостижимая святость отдалит от него учителя, возможно, ему не давала покоя испепеляющая ревность смиренных, когда они видят слишком великим, прославленным, всеобщим предмет своего поклонения. Вполне возможно, он думал, что если бы мог получить еще одно доказательство любви наставника, особое благословение, не из тех устных, которые подхватываются на лету всеми, а письменное, чтобы можно было хранить его, перечитывать, держать у сердца, — получи он такое благословение, печаль несомненно, оставила бы его.

Святой Франциск разглядел все это. Он никогда не заботился о том, чтобы что-то записать, вплоть до того, что не желал появления документальных свидетельств ни о даре на Верне, ни об отпущении грехов в Порциунколе, он мог твердо рассчитывать, что ему поверят на слово, но ради спокойствия ближайшего ученика, за несколько дней до праздника св. Михаила Архангела, он попросил: «Брат Леоне, принеси бумагу, перо и чернильницу, ибо я хочу записать хвалы Господу, которые уже обращал к Нему в молитве сердца».

Пронзенная рука с трудом удерживала перо, и закругленными, неровными буквами он начертал:

«Ты един свят, Господь Бог, творящий чудеса. Ты силен. Ты велик. Ты Всевышний. Ты Царь всемогущий. Ты Отец Святый, Царь неба и земли. Ты Един в Трех Лицах, Господь и Бог всеблагий. Ты благо, все благо, высшее благо, Господь Бог живой и истинный. Ты — милость и любовь. Ты — уверенность. Ты — покой. Ты — ликование и радость. Ты — справедливость и умеренность. Ты — полное богатство. Ты — красота. Ты — кротость. Ты — сохранитель. Ты — сторож и защитник. Ты — крепость. Ты — утешение. Ты — надежда наша. Ты — наша вера. Ты — наше великое услаждение. Ты — наша вечная жизнь, великий и всеславный Господь, Бог всемогущий, милостивый Спаситель».

Мог ли он дать ученику большее доказательство любви, чем ввести его в тайное тайных сердца, поверить то, что говорил Господу?

Нет более личных и не предназначенных для чужих ушей слов, чем слова молитвы. Неужели не было достаточно этого высшего доверия?

Нет, этого было мало. С тех пор, как святой Франциск носил на сердце рану Христову, он еще глубже, чем прежде, узнал сердца человеческие, и понял, что брату Леоне нужно слово обращенное к нему лично, а эта молитва ко Господу только бы утвердила его в мучительном заблуждении: «Ну вот, он так любит Бога, что для меня места не остается».

И тогда святой Франциск перевернул лист и принялся вновь медленно писать раненой рукой:

«Да благословит и сохранит тебя Господь. Да явит Он тебе Свое лице и да будет к тебе милостив. Да обратит Он к тебе Свой лик и даст тебе мир».

Древнее библейское благословение было наилучшим пожеланием, которое мог дать лишь святой Франциск, это была своего рода вершина благословляющей мольбы: охрана, милость, мир. И еще, чтобы Господь явил ему Свое лице, и больше того — чтобы Он посмотрел на него, обратив к нему Свой лик.

Можно ли было сказать больше? О, да! Не хватало обращения и подписи, без которых это благословение могло быть послано кем угодно кому угодно.

Глубоко понимая суть истинной любви, святой Франциск совместил обращение и подпись. Он написал имя друга, а вместо своего имени поставил особый символ. Вот, что он сделал: окунул гусиное перо в кармин и вывел в нижней части листа большую Т (тау), древнюю букву, которая переводится с еврейского как «символ» и для древних писателей означала крест. Под Т он обозначил абрис горы. Получился своего рода окровавленный, обезглавленный крест, символизирующий его самого, Франциска: подобно Господу нашему он был распят и возродился к жизни в духе после того, как отсек голову, т. е. свои мирские мечтания, и зарыл ее под крестом, в скале покаяния.

Потом черными чернилами он написал: «Брат Леоне, да благословит Господь тебя».

Теперь уже не оставалось сомнений в адресате сладостного послания, и это заключительное «тебя» без обиняков говорило о намерениях автора. И не только это. Слово «Леоне», между «е» и «о», разделялось надвое красным стволом Тау, и это должно было, вероятно, показать, что Франциск, действительно, хотел жить в душе друга, но не столько по своим человеческим достоинствам, сколько ради той новой жизни, к которой Господь вознес его, одарив стигматами. Итак, подписью Святого стал крест, но крест усеченный, потому что он не осмеливался уподобить свой крест Христову. И этим крестом он скрепил, как печатью, бессмертие их дружбы.