— «Человек в футляре»?

— Ну да. И еще… Кто это? «Жил дрожал, и умирал дрожал…»

— «Премудрый пескарь» Салтыкова-Щедрина.

Впору расхохотаться над тем, что мы лежим голые, мокрые и цитируем классиков, но мне почему-то не смешно. Может, потому, что мне впервые приходит в голову, что жизнь со всеми ее составляющими может оказаться вовсе не такой страшной, какой представляется, когда ты заперта в четырех стенах своей квартиры. Что, если стоит открыть дверь и впустить ее — звонкоголосую, неугомонную, громко топающую быстрыми ножками? Страшно.

— А если завтра люди совсем перестанут читать? — вдруг предполагает Влас. — И твои книги окажутся не востребованы? Ну, не завтра, а через десять лет… Все ведь к этому идет… С чем ты останешься тогда? С желанием вскрыть вены?

И сам вздрагивает от этих слов, наверняка вспомнив ту девочку, что сделала это из-за него. Не успев подумать, поддавшись инстинкту, я прижимаю его голову и целую растрепанные волосы. Он обхватывает меня обеими руками и затихает, слушая мое сердце. Неужели ему кажется, что оно никогда не лжет? Все в нас способно лгать, притворяться — и душа, и тело. Они еще могут поспорить, кто больше в этом поднаторел! И я не уверена, что Влас Малыгин может стать тем человеком, кому мне захочется показать себя настоящую, без прикрас… Или он уже видит меня такой?

— Ты действительно считаешь меня бездушной стервой?

— Я считаю тебя несчастной девочкой, которую никто по-настоящему не любил.

Его слова — ссадиной по сердцу. Он не знает, о чем говорит. Никто не любил меня? Глупый. Меня любил ты.

— Я знаю, о чем ты сейчас подумала… Вернее, о ком. Но мне не кажется, что Коршунов любил тебя. Что он сделал, чтобы ты была счастлива? Развелся ради тебя? Признал вашу любовь перед всем светом? Ему и в голову не пришло этого сделать!

— У него были дети…

— Сколько им было — его детям? По двадцать лет? Думаешь, они с тоски умерли бы без него? Или им приятнее было сознавать, что папочка ведет двойную жизнь? Это еще противнее! Лучше бы он ушел тогда! Поступил бы как мужик!

Он резко садится, горестно сгорбившись. И я начинаю понимать, что Влас говорил сейчас о своем отце, который преподал ему первый урок двуличия. Он никогда не рассказывал мне об этом, а я не интересовалась. Я ведь только на днях узнала, что он из Владимира родом. Никогда не была во Владимире, хотя езды-то на моем BMW всего час, не больше. Может, нам съездить туда?

— Они так и живут вместе?

— Кто? — спрашивает Влас, не оборачиваясь.

— Твои родители. Ты ведь об отце говорил…

О чем он вспоминает, пока молчит? У меня вдруг возникает странное желание увидеть его детские фотографии, хотя я терпеть не могу, когда мне тычут в лицо снимки своих чад.

— Они вместе. Вроде как мама все простила.

— Так она знала?

— Узнала в конце концов. Отец плакал, руки ей целовал… Ты не представляешь, какая она красавица! Тоже актриса. Но ей не западло было и обеды готовить, и рубашки ему стирать. Чего еще ему нужно было?