ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Мне все мерещится, что он вот-вот задаст этот вопрос. Что его пересохшие губы, по которым то и дело пробегает острый кончик языка, наводя на мысль о сахарном диабете, сейчас прошепчут, пробормочут, проорут этот проклятый (хотя и новый для России) вопрос в прямом эфире на всю страну. И тогда я вынуждена буду признаться:

— Я просто не люблю детей. Не хочу их. И, судя по всему, уже не буду их иметь.

Не добавлю пошлости насчет того, что на самом деле это дети имеют нас. И возраста своего — рубежного для рождения ребенка — не назову. Не в нем ведь дело… Я просто не люблю детей.

Элька, с которой что-то необъяснимое свело меня еще в школе и держит до сих пор, всегда отвечает именно так. Утверждает это своим сознательным выбором («Му choice!») и вскипает маленьким блестящим чайником, когда ловит меня на том, что я до сих пор отношу свое неприятие визжащих, пакостных, беспардонных представителей рода человеческого к патологии. Она отказывается понимать, почему я считаю неправильным то, что мне глубоко противны эти маленькие изверги. Порой меня и саму удивляет это, ведь здравый смысл подсказывает, что иначе и быть не может: стоит только присмотреться внимательнее к тому, что творится на уровне наших колен…

Один из таких кудрявых ангелочков только что, когда я ехала в Останкино, корчил рожи с заднего сиденья семейной машины, ползущей передо мной. Он мотал башкой с высунутым языком, оттягивал уши, пальцем сплющивал кончик носа, пользуясь моей полной беспомощностью: не выскочишь ведь из машины посреди проспекта и не бросишься догонять их машину, чтобы выволочь его на дорогу и сделать то, на что его родители по высшим соображениям не решаются.

Вчера в кафе мне тоже просто до жути хотелось перекинуть одну девчонку через колено, отшлепать от души, но сдержалась, проявив нечеловеческую невозмутимость. Хотя существо, которое ни с того ни с сего вырвало у меня блокнот и принялось носиться с ним по залу с хохотом питекантропа, заслуживало порки. Или то, что мы сидели за соседними столиками, дает право на хамство такой пробы? На ее взгляд, видимо, да. И я просто чего-то не понимаю, когда дело касается детей, потому что родители этой чудо-девочки спокойно сидели и улыбались, поглядывая, как она уничтожает мой блокнот.

— Она только поиграет немного и отдаст, — мило заверила меня ее мать.

— Не стоит, — отозвалась я, поднимаясь. — Он уже осквернен вашей паршивкой… Теперь ему место только на помойке, куда я и вашу дочь отправила бы.

Пока шла к выходу, не оборачиваясь, видела их перекошенные лица. Души переполнены священным негодованием: «Как посмела?!» К своей малышке — никаких претензий.

И все же во мне продолжает жить глубинное ощущение, что это моя беда, некий порок зрения — то, что я замечаю только таких недозрелых чудовищ, которые, не дай бог, дозреют, особенно не изменившись, и не вижу ангелов, которые наверняка ведь есть. Ангелов с нежными овалами светлых лиц и теплыми маленькими ножками, о которых столько говорят все рожавшие женщины… Что за пагубный фетиш — эти розовые ножки!