Глава 12

Почивайлов был потомственный сыщик. Отец его более пятнадцати лет отслужил на должностях младшего начсостава внутренней службы и погиб при задержании уголовной группы в Мытищах в мае 1945 года. Остался восемнадцатилетний Витя с матерью и бабушкой. Ютились они, как и все тогда, в одной комнатушке. Жилище представляло собой утепленный отсек веранды загородного дома одного из дореволюционных воротил. Почивайловы были не единственными в подобных условиях. Вдоль их поселковой улицы в сосновом бору вытянулся ряд живописных дач, хозяева которых давно сгнили в исправительно-трудовых лагерях за свою принадлежность к неправильному классу. Тридцать лет после победы октября эти обветшавшие строения все еще держались, но трудно теперь было назвать их дачами — они пришли в упадок и были набиты рабочим людом до отказа. Потому то, победившему пролетариату в погоне за квадратными метрами жилья приходилось переоборудовать террасы, подвалы и чердаки. Бабушка Вити посещала церковь и, несмотря на возражения его матери, с раннего детства приводила внука по воскресеньям в храм. Чудесные песнопения, запах ладана, лики святых на иконах, блеск свечей и проповеди батюшки навсегда врезались в его душу, но в детском саду, а потом в школе ему долбили другое и сбитый с толку Витенька, уступил сатане. В 1946 году его призвали в армию и он отслужил пять лет в Белорусском военном округе. После демобилизации в 1951 году пришел в органы правопорядка. Поначалу исправлял он должность участкового уполномоченного в Киевском районе столицы. Затем окончил школу милиции и перешел на следственную работу в МУР. Работа оказалась напряженной, ночные рейды по пораженным бандитизмом кварталам были опасны и увлекательны, однако ничем не напоминали истории из книг, которыми он зачитывался в детстве. У него было доброе сердце и однажды на Трубной площади, рискуя получить увечье, он бросился под колеса проезжающего грузовика и в последний момент выхватил зазевавшуюся собачку. Узнав об этом Шрага, его непосредственный начальник устроил ему разнос, «Ты подающий надежды оперативник, обязан беречь себя. Ты принадлежишь не себе, а государству. Впредь не рискуй жизнью из-за пустяков. Ты шуруп и шпунтик, колесико и винтик в механизме нашего государства. Делай свою работу беззаветно и безоговорочно. Для отдела превыше всего отчетность; от нее идут премии и похвалы начальства. Для хорошей отчетности необходима высокая раскрываемость. Не все преступления легко разгадать, но если не так, то грош нам, милиционерам, цена! Потому-то партия и дала нам власть выявлять антисоциальные элементы, а в случае затруднений вешать на них нераскрытые дела. Не робейте и хватайте прохожих, наиболее подходящих под приметы разыскиваемых преступников; ничего, потом сознаются. Невиноватых не бывает — каждый что-то натворил, но его еще не поймали. Действуйте смело и решительно; не промахнетесь!» Такими же словами напутствовал Шрага своих питомцев и в запутанном деле нападения на сейф в министерстве вооружения. Истекали четвертые сутки, но бандиты как сквозь землю провалились. В поиске был задействован полк МВД; сотни филеров, снабженных описаниями преступников, рыскали по улицам и вокзалам; был запрошен морской порт в Архангельске и послана дипломатическая нота протеста в британское посольство. Баллистические экспертизы пуль, найденных в канализационных камерах, подтвердили, что было использовано стрелковое оружие советского производства, но не более того… Все было тщетно и никуда не вело… Руководству грозили большие неприятности…

Почивайлову страстно хотелось поймать этих негодяев, сграбастать их за шиворот и передать правосудию; там их настигнет карающий меч революции! Фантазии постоянно преследовали его, тормошили его сознание, он плохо спал, заикался и у него появились видения. Лежа в темноте на койке с открытыми глазами, он в мыслях бродил по тоннелям, видел убегающих преступников, слышал эхо их голосов, но не мог различить их лиц. Не найдя ночного покоя, он вскакивал, наскоро одевался, выходил из общежития и спускался в хорошо знакомые ему подземелья. Долго с фонариком в руке бродил он вдоль кирпичного русла Неглинки, распугивая крыс и пауков, и пытаясь проникнуть в намерения беглецов. Почему они выбрали именно этот маршрут? Как они узнали о существовании коллектора? Почему рoзыскные собаки потеряли след? Не прячутся ли преступники и сейчас где-то неподалеку, пережидая облаву? До всего Почивайлову было дело, все он желал разгадать. Сегодня утром он встал до рассвета и вернулся в хорошо знакомые штольни, колодцы и тоннели. Проходя мимо, он палкой простукивал стены, принюхивался и ковырял ногтями облицовку в поисках тайных ходов. Здесь было как и вчера и позавчера — гулко, холодно и сыро — неяркие отблески его фонарика мелькали на замшелых сводах и отражались в мелкой воде. Временами во тьме сверкали красноватые глаза огромных крыс, но Почивайлов был не робкого десятка, поглощенный идеей, он не хотел замечать опасности, без устали и бесконечно мог он кружить в коллекторе и коридорах, одурманенный смрадом отбросов и сточных вод, пока начинающиеся помутнения сознания и боль в суставах не выгоняли его на поверхность. Однако в этот раз что-то тюкнуло в его шальной голове и в поисках глотка свежего воздуха он неожиданно обнаружил себя у подвесной лестницы, ведущей в заброшенную мастерскую. Попав туда, он рассчитывал выйти наружу через примыкающий к ней номерной завод. Изнемогая, сыщик вскарабкался по шатающейся стремянке и ползком приблизился к пролому в стене, за которым три дня назад погиб проводник с собакой. Почивайлов задыхался; усталость и недосыпание измотали его; зрение тускнело в его глазах и бурно колотилось сердце. Он вытянулся на полу и попытался собрать силы. Так, лежа ничком, он дремал час или больше. Его чувствительный и обостренный слух замечал несущиеся из цеха негромкие голоса, резкий визг станков и гул работающих двигателей, но внезапно осторожный шорох шагов, крадущихся в неизмеримой глубине, пробудил его. Эти звуки приходили из подвала! Он вскочил, как пронзенный молнией. Энергия и силы опять забурлили в нем. Нет, ему не почудилось! Там кто-то был! Едва слышные медленные, крадущиеся шаги… Мысль о том, что это могут быть дворовые мальчишки, забравшиеся в поисках игрушек, съехавший с ума бродяга или плод воспаленного воображения его усталого мозга не приходила ему в голову. Без сомнения это были бандиты, которых он, Почивайлов, немедленно арестует! Он включил фонарь и просунул голову в дыру. Тропинка, натоптанная солдатскими сапогами и лапами овчарок, вела через сводчатое захламленное помещение. Позавчера здесь с гиком, свистом и улюлюканьем промчалась погоня, увы, безрезультатнo. Но, он найдет злодеев, будьте уверены! Внезапная мысль, что его движения могут услышать бандиты, так же легко как и он слышит их, обдала его холодом и повергла в отчаяние. Тогда прощай награда! Кряхтя и задыхаясь, он пополз на карачках. Пыль, грязь и мусор столетий, набившиеся в этих каменных потрохах, представляли живейший интерес для археологов, но не для Почивайлова. Ему груды разложившегося тряпья мешали. Клочья старомодных дворянских панталон из линялой черной материи, повисшие на его ушах, щекотали щеки; носоглотка, засоренная нюхательным табаком из 19-ого века, с хрипом пропускала воздух; к выпяченному заду пристал лист газеты Северная пчела; колени и ладони скользили по войлоку, застрявшему здесь, по меньшей мере, с ордынских времен. «Раки ползают по дну. Мухи ползают по полу. Птички прыгают на ветках,» напевал он про себя, но упорно продвигался к цели. «На вдохе живот выпячивай, на выдохе живот впячивай, да так, чтобы ладошки не вспотели,» нес он чепуху и вздор. Он был беспощаден к себе и в своем сыщицком рвении бесстрашно протискивался через кирпичные завалы, поднимался по раскрошенным цементным ступеням, подлезал под потемневшие бревна венцов. Крутая путь-дороженька казалась бесконечной, задыхаясь от усталости и поцарапав себя до крови, Почивайлов онемел и одеревенел и готов был прекратить преследование, пока не уловил приглушенный чих. Сыщик затаил дыхание, выключил фонарик и замер в собачьей стойке. Он оказался в обширном полуподвале. Сквозь замурзанное оконце под потолком проникал скупой дневной свет. Десяток ржавых бочек из-под горючего торчали среди моря хлама. В полумраке легавый разглядел проворно удаляющуюся фигуру с мешком на спине. «Конечно, это «они»!» Борзая кровь вскипела в Почивайлове. Он вскочил. «Стой! Руки вверх!» пролаял он и выстрелил для острастки. Сергей медленно повернулся и выпустил из рук свою ношу. Кобура, висящая на его поясе, была пуста. Его глаза с трудом различили целившегося в него долговязого юношу. Оперевшись спиной на облупленную со следами облетевшей штукатурки стену, тот широко расставил ноги и двумя сцепленными руками держал пистолет на уровне глаз. Виду у юноши был плачевный: зеленая офицерская форма была испачкана известкой, фуражка отсутствовала, вo всклоченные волосы набилась соломенная труха, с ушей свисали лохмотья белья, из царапин на его локтях и коленях капала кровь, и подбородок мелко дрожал. «Я вижу ты бравый воин,» Сергей нашел в себе силы шутить. «Вы мне не тыкайте! Следователь вздернет вас всех на мясных крюках! Все получите по заслугам! Где остальные?!» «О чем ты говоришь?» «Ты и твои дружки ограбили министерство! Вы понесете наказание! Говори! Признание смягчает вину!» «Что говорить?» голос Сергея был задумчив. «Смотрю я на тебя — ты хороший русский парень, только заблудился немного. Зачем ты служишь врагам России?» «Ты мне зубы не заговаривай! Я служу Советскому Союзу!» «В том то и дело. Ты не знаешь разницы между СССР и Россией. Советский Союз оккупирует русскую национальную территорию. С какой целью? Россия для коммунистов не более, чем плацдарм для распространения революции во всем мире. Коммунисты-захватчики никогда не называли своего государства Россией. Только наивные люди называют Советский Союз — Россией. Самое название Советский Союз содержит в себе открытое, публичное отречение от России и добровольное порабощение ее антирусской диктатурой. Мы боремся против советского рабства; мы пытаемся предотвратить гибель русского народа в борьбе за международную коммунистическую революцию; коммунистические же хозяева готовы погубить страну во имя революционного завоевания всего мира. Ты верен советчине и предаешь свою истинную родину — национальную Россию!» «Ерунду городишь! Где это видно?» «Везде. Первые 30 лет после захвата большевиками власти все русское каленым железом беспощадно выжигалось. Советская власть разрушала православные храмы, сносила памятники русским героям, она преследовала и преследует национально мыслящую интеллигенцию и уничтожило трудоспособнейшую часть крестьянства. Большевики искореняют все связанное с Россией и ее наследием. Ты же сам москвич. Ты видел и слышал. И подобное происходило везде, где властвуют коммунисты. До 1941 года даже само упоминание слова «русский» грозило обвинением в национализме. Но чтобы победить в войне с немцами, одних заградительных отрядов оказалось недостаточным. Чтобы заставить народ сражаться за Ленина и Сталина, коммунистам пришлось вспомнить славное историческое прошлое России и ее победоносных генералов. Только тогда советская армия стала побеждать. Советская власть терпит наш национализм в меру его военной необходимости.» «Мне все равно,» упрямо мотнул головой Почивайлов, но руки его опустились. «Нет тебе не все равно. Я вижу по твоим глазам, что родина тебе не безразлична. Советский строй живет страхом. Партийное руководство боится своего народа и потому запугивает вас. Оно нагоняет страх арестами, концлагерями, ссылками и депортациями.» Почивайлов зашатался. Оружие беззвучно выскользнуло из его пальцев, утонув в ветоши под ногами. Тонко пискнув и сжимая ладонями пульсирующие виски, он качнулся лицом вперёд и, теряя сознание, рухнул на пол. «Правда оказалась тяжела, а ведь он только начал узнавать ее,» Сергей взглянул на поверженного противника и заторопился к выходу. Выбравшись на свет и вытерев рукавом свое чумазое лицо, он не мог не нарадоваться на унылый двор, затюканных, обшмотанных жильцов судачивших у подъезда и солнышко в голубом небе. Их механическое средство передвижения стояло на прежнем месте, загромождая бὁльшую часть территории. Ни звука не доносилось из его стального нутра. Сергей деликатно постучал и Ниязов тут же открыл дверь. «Почему так долго?» в один голос спросили его друзья. «Мои слова сильнее пули. Я сразил его наповал,» загадочно ответил Сергей. «Быстрей уходим, в подвалах чекисты шастают; один из них меня немного задержал.» Глебов стукнул костяшкой пальца в кабину водителя и автомашина пришла в движение. Подпрыгивая на колдобинах и поскрипывая рессорами фургон выехал на улицу и устремился по назначению. «Куда мы едем?» тревожно спросил Сергей. Широко расставив ноги и уперев руки в потолок, он стоял посередине раскачивающегося тюремного отсека. «На Тишинский рынок,» ответил Глебов, закусив губу от вернувшейся боли в плече. «Мы проинструктировали вашу жену. Она руководит шофером. Мария Евгеньевна любезно согласилась пойти в комиссионку и купить для всех нас гражданскую одежду. Ее не видели в министерстве вооружения, она в сравнительной безопасности, у филеров нет ее примет.» От толчков и поворотов мешок, который Сергей принес, елозил по полу. Глебов подтянул его поближе, развязал шнурок и проверил содержимое. Он бегло просмотрел каждую папку и удовлетворенно кивнул; затем вынул пачку банкнот, пересчитал ее и, разделив на четыре части, протянул каждому ему причитающееся. Сергей получил двойную долю — для себя и для жены. «Не советую сейчас пользоваться этими деньгами. Hомера купюр вероятно переписаны и если мы начнем их тратить нас нетрудно будет проследить. Необходима осторожность.» Он покрутил в руках именной пистолет министра. «Пока это единственное наше оружие. Заряжен,» с удовлетворением отметил он. «Кто им будет пользоваться?» вождь взглянул на своих соратников. «Я все еще не здоров, Кравцов сильно устал, остается Ниязов. Справитесь?» Узбек шагнул вперед, и протянув руку, молча засунул оружие в свою кобуру. «Отныне вы наша защита,» улыбнулся Глебов. Прошло около получаса. Окон не было, воздух проникал через узкие вентиляционные решетки и находящиеся внутри мужчины могли только догадываться, что они едут куда-то по улицам Москвы. Через стальные стенки к ним проникали звуки большого города: рычанье моторов, визг тормозов, свистки постовых, завывание клаксонов и звонки трамваев. Наконец они остановились. Теперь до них доносились другие звуки: со всех сторон гудели человеческие голоса, среди них можно было разобрать протяжные восклицанья торговок, споры покупателей и тявканье собак. В кабине их фургона громко хлопнула дверь, кто-то спрыгнул на землю и они услышали голос Маши, «Я скоро вернусь!» Так они стояли целый час, теряясь в догадках и вслушиваясь в каждый шорох, скрип и дыхание, доносящееся до их ушей. Начало припекать, солнечные лучи пробивались через щели под потолком, разгоняя полутьму в их обиталище; незатихающий шум рынка не смолкал ни на секунду, но вот раздался обнадеживающий стук в заднюю дверь. Bсе вздрогнули и Сергей бросился отпирать. В хлынувшем потоке света стояла улыбающаяся Маша с чемоданом в руке. Наклонившись и пряча свое лицо за дверками, Сергей принял от жены довольно увесистый груз. «Молодец,» похвалил он. «К сожалению, говорить мы здесь не можем.» «Я знаю,» она посерьезнела и наморщила лоб. «Все готовы?» «Да.» «Тогда поехали,» Маша вернулась на свое место в кабине; Сергей запер дверки. Бренча цепями и поскрипывая шарнирами, фургон Мясо выехал на Большую Грузинскую улицу, исполняя очередное задание Глебова. Покрытые асфальтом магистрали столицы были пустынны и путь в Измайловский парк культуры и отдыха имени тов. Сталина занял короткое время. Транспорта в те годы катастрофически не хватало, а тот что существовал, почти весь принадлежал государству; потому-то дорожные пробки и заторы еще были неизвестны советским людям. Проезжая по шоссе Энтузиастов мимо дубовых и липовых рощ Маша искала въезд в парк. У светофора напротив двухэтажной кожевенной фабрики они повернули налево и углубились в зеленые пределы. Грунтовая дорожка местами заросла бурьяном, глубокие колдобины заставляли мотор натужно реветь, фургон раскачивался и задевал ветки деревьев. Проехав около километра, они свернули в длинную и тесную аллею, которая привела их к уединенной поляне. Место было тихое, поросшее не слишком высокой густой травой, в которой перемешались красные и лиловые лесные цветы; над ними кружились бабочки и гудели шмели. Неподалеку сквозь заросли ивняка искрилось круглое зеркало пруда. Воздух был упоительный и хотелось растянуться на приветливой лужайке, забыв обо всем. «Здесь выходим,» приказала водителю Маша и спрыгнула на траву. Следом за ней, потягиваясь, покряхтывая и разминаясь выбрались из своего короткого заточения остальные заговорщики. «Ну что, тов. Селедкин,» обратился к шоферу Ниязов. «Мы долго ехали, потом тебе долго сидеть придется; пойдем в кусты оправимся.» Ужас мелькнул в глазах солдата. «Я думал, что вам надо в мавзолей на Красную площадь,» дрожащим голосом вымолвил он. «Всему свое время,» Ниязов слегка подтолкнул его и тот, опустив голову, повиновался. Они направились в светлую березовую рощу, в которой весело щебетали птички и скакали зайцы. Там они не задержались и вскоре вернулись; лицо солдата было почти безмятежным, похоже, что Ниязов успокоил его. Облокотившись о капот он любовался природой, в зубах его была закушена травинка. «Руки назад,» приказал Сергей. Селедкин ошарашенно вздрогнул и позволил себя связать. «Послушай друг,» мягко сказал Глебов, подойдя к нему. «Мы не желаем тебе зла и не будем тебя убивать. Твои краснопогонные товарищи обнаружат тебя завтра. Но ты не пропадешь и не пострадаешь. В компенсацию за неудобство мы даем тебе 1000 рублей. Больше тебе сейчас и не требуется.» Глебов продемонстрировал десять сторублевых ассигнаций. «Мы понимаем, что когда тебя найдут, при обыске эти деньги конфискуют. Чтобы этого не случилось, мы спрячем их для тебя неподалеку. Ты можешь вернуться сюда месяца через три или четыре и забрать наш подарок. Вот смотри и запоминай.» Глебов пересек поляну и подошел к кряжистому дубу. Вынув нож, он сделал надрез в его коре, вложил в образовавшуюся щель свернутые банкноты и присыпал сверху травой. «Не забудешь?» Солдат замотал головой. «Тебя будут долго допрашивать. Ты можешь рассказать, а можешь и не рассказать. Дело твое. В любом случае медаль тебе за это не дадут. «Все присутствующие засмеялись, за исключением Селедкина, у него изо рта торчал кляп. «Здесь будут розыскные собаки,» продолжал Глебов. «Все кругом мы спрыснем бензином. Они ничего не найдут. Истрать наши деньги только в универмаге или продмаге. Теперь прощай.» По знаку вождя Сергей завязал водителю глаза и вдвоем с Ниязовым они, подняв его легкое тело, бережно уложили в кабине. Двери были заперты на ключ, но стекло немного опущено.

В фургоне заговорщики переоделись в обноски, которые принесла для них с рынка Маша. Они приобрели внешность горстки мастеровых, возвращающихся с утренней смены на заводе: бесформенные черные и темно-синие пиджаки, мятые, полощущиеся при каждом шаге темные брюки, нечищенные сапоги на ногах, засаленные кепки и картузы. Маша в пестрой ситцевой блузке, шерстяной юбке до лодыжек и заношенных парусиновых тапочках выглядела соответственно. Свое военное обмундирование они не выбросили, но аккуратно сложили в чемодан до следующего раза. Туда же уместились папки из мешка. Нацедив в бутылку бензина из бака, они обрызгали все кругом и намочили свою одежду и обувь. Несмотря на безлюдье, из осторожности наши герои пошли лесом вдоль аллеи, по которой недавно проехали вместе с Селедкиным. Денек выдался славным, сухим и жарким. От напоенного запахами сосен воздуха у наших друзей слегка закружились головы. В лесу было светло, сквозь кроны высоких деревьев проглядывало голубое небо; под их ногами в душистых травах мелькали коричневые шляпки грибов, но настроение у беглецов было тревожное. «Сейчас четверть четвертого,» Глебов проверил часы. «В пять начнется тревога. Нас начнут искать,» напомнил Ниязов. «Фургон Мясо перевозит арестованных по ночам,» высказал свое мнение Сергей. «Но дело не в том, что сегодня не будет хватать этого фургона. У МГБ помимо этого фургона есть много подобных экипажей с пищевыми названиями. Придется сегодня им упаковывать свои жертвы пoплотнее.» Никто даже не улыбнулся. Лица у них были суровы. «Дело в том,» заговорила Маша, «что через два часа против нас начнет действовать объединенная милицейская и гебисткая сила. Куда нам деться?» Она вопросительно взглянула на Глебова. «Нам не остается ничего другого, как залечь на дно,» объяснил тот. «Мы должны как можно быстрее добраться до явочной квартиры и не высовывать оттуда носу очень долгое время.» В тяжелых раздумьях и наклонив головы, обходя коряги и поваленные стволы, друзья продолжали пробираться через чащу по направлению к шоссе. «У нас нет ни париков, ни бород, ни усов, чтобы изменить себя. Приходиться рассчитывать на удачу,» инструктировал группу Глебов. «Сыщики ловят трех мужчин и одну женщину в военной форме. Мы переоделись, но это не все. Мы должны разделиться и поодиночке добираться до нашего убежища в Марьиной Роще.» Он несколько раз повторил адрес, пока все не запомнили. Также он объяснил как туда доехать и условные знаки при входе в квартиру. «В МГБ быстро установят, что это мы причастны к взлому сейфа на площади Ногина. Для этого им будет достаточно проверить серийные номера автоматов, которые мы оставили у них в хранилище.» «А наши пистолеты?» спросил Сергей. Он смахнул пот с лица. Был его черед нести неудобный чемодан. «Номера наших пистолетов вероятно поставят чекистов в затруднение,» голос Глебова терял свою обычную твердость. Была ли этому причиной возобновившияся боль или что-то другое? «Мы получили их из РОВС. Откуда это оружие мне неизвестно. Скорее всего оно было потеряно военнослужащими Cоветской армии в Восточной Европе. Сопоставив эти два факта следователи МГБ сделают вывод, что имеют дело с иностранной разведкой, хотя это не так. Национальная Россия борется с Совдепией — вот в чем дело. Мы говорим на том же языке, проживаем на той же территории, но цели у нас разные. У них — мировая революция, хотя бы ценою гибели страны; у нас — спасение России, возрождение ее величия и процветание населения.» Так oбмениваясь мыслями и перекидываясь словами, они достигли опушки леса, где остановились и попрощались. Глебов и Ниязов пошли порознь, делая вид, что незнакомы, Маша и Сергей должны были ехать на следующем автобусе. Скрытые еловыми лапами, они наблюдали как их вождь вразвалку перешел пустынную магистраль и занял место на остановке. Там уже давно томилась пожилая женщина в цветастом сарафане, крепко держащая за ручку свою черную клеенчатую сумку. Остановка представляла собой металлическую трубу с прикрепленной к ее верху жестяной табличкой, указывающей название маршрута и номера автобусов, останавливающихся здесь. Не было ни навеса, ни скамейки, ни твердого покрытия, правда, как знак прогресса, стояла прикованная цепью и наполненная до краев, мусорная урна. Вскоре появился и Ниязов; плохо сшитая одежда не могла скрыть его широких плеч и сильных рук. Не сгибаясь, как перышко, нес он тяжелый чемодан. Ниязов пересек шоссе в пятидесяти метрах в стороне от отправной точки своего товарища; заняв место позади женщины, он поставил неудобную ношу на землю и закурил, повернувшись спиной к Глебову. Глаза всех были устремлены в голубую даль — оттуда время от времени из толщи колеблющегося нагретого воздуха появлялись расплывчатые силуэты, но каждый раз их надежды были напрасны — силуэт, приблизившись, оказывался самосвалом или автобусом с другим номером. Однако упорство было вознаграждено. Прошло двадцать минут и вожделенное транспортное средство, пыльное и облезлое; фырча, пыхтя и подрагивая, затормозило перед ожидающей публикой. Быстро забрав пассажиров, оно укатило в сторону города. Остановка опустела, только ветерок шевелил обрывки бумаг на том месте, где только что стояли их друзья. Сергея нахмурился, а у Маши невольно выступили слезы. «Не горюй, мы с ними скоро встретимся,» обнадежил ее Сергей и проверил свои часы. «Начнем переход шоссе минут через двадцать. Ты переходи здесь, а я последую маршруту Ниязова.» Путешественники прилегли на траву и, утомленные, закрыли глаза. Сергей тут же провалился в глубокий сон, из которого его вырвала Маша. «Пора, Сереженька,» повторяла она, толкая его в плечо. Нужный автобус прибыл через четверть часа и, когда Маша и Сергей появились на остановке, она была заполнена студентами из профтехучилища, в основном девушками, трое неуклюжих юношей дополняли их компанию. Подросткам не исполнилось еще и восемнадцати, все они были маленькие и худенькие дети советских невзгод; но скромные синие гимнастерки с брюками и коричневые платьица ладно сидели на их узких плечах и бедрах. Жизнь наверняка казалась им свободной и прекрасной; должно быть они верили, что впереди их ждет бесконечное счастье социализма. Молодежь восхищенно галдела, обсуждая появившийся в прокате кинофильм «Незабываемый 1919 год». «Здорово тов. Сталин раскрывает контрреволюционный заговор!» ахали студенты. Их восторги не утихали и в переполненном автобусе. «Без него наша советская республика просто бы пропала! Какое счастье, что Сталин всегда нас спасает!» Битый час Сергей и Маша были cтиснуты на задней площадке в толпе восхищенных поклонников советского кино; рассерженная билетерша с трудом получила с них плату за проезд. Кравцовы вышли на Авиамоторной улице. Далее пересаживаясь с троллейбуса на трамвай, с автобуса на метро, кое-где продвигаясь пешком, супруги добрались до Шереметьевской улицы и следуя порознь, Сергей на пятьдесят шагов позади Маши, добрели до указанного адреса. Дом Љ 32 в 3-ем проезде Марьиной Рощи представлял собой кособокую избу, почти ушедшую от старости в землю. От бесчисленных дождей и снегов толстые бревна ее почернели, замшелая крыша позеленела и местами просела, затейливые наличники обветшали и осыпались, но из кирпичной трубы бодро валил сизый дымок, а в подслеповатом окне при приближении Маши шелохнулась занавеска. Дверь отворилась сразу, как только она поднялась на крыльцо. Шагнув внутрь, она попала в объятия друзей. «Где ваш муж?» был к ней первый вопрос. «Он должен быть рядом. А вот и он,» расцвела Маша, взглянув в окно. Горшки с геранью на подоконнике не могли скрыть Сергея, неторопливо подходившего к ограде. Его пошли встречать в сени. Маша не могла нарадоваться и не хотела отпускать любимого от своих ласк. После его прихода хозяйка Прасковья Евдокимовна, добродушная толстушка лет 60-ти, наглухо заперла входную дверь. «Все в сборе. Мы никого больше не ждем,» сообщил ей Глебов. «Не изволите чайком побаловаться?» предложила бабушка. «Я вмиг самовар настрою.» От такого предложения, да и после пережитых приключений, грех было отказаться. Маша помогала хозяюшке собирать на стол, Ниязов колол щепки для растопки, но Сергей, присев на лавочку, вполголоса делился с Глебовым своими соображениями. У наших героев появилось обманчивое чувство безопасности, хотя они понимали, что по городу сейчас бушует облава. Так спокойно прошел вечер; ближе к полночи, погасив лампы и помолившись на сон грядущий, обитатели дома Љ 32 легли спать, каждый по своим углам.

Глава 13

В ту ночь паника охватила органы. В окнах не гасли огни, как пистолетные выстрелы хлопали двери, с выпученными глазами по коридорам бегали генералы, младший оперативный состав строился на плацу для погони за потенциальным противником, пронзительно трещали телефоны и вертушки, и из ворот в неизвестном направлении, выезжали крытые брезентом грузовики, набитые солдатами-автоматчиками. В своем кабинете на третьем этаже старший следователь Шрага рвал и метал. От волнений и огорчений он не ел, не пил и не спал целые сутки. Час назад его посетил лично Берия и устроил разнос, пригрозив муками адскими, включая арест и заключение под стражу всех членов его семьи включая родственников до третьего колена. «Где они?!» брызгая слюной, кричал вельможа. «Они прячутся в Москве! Им некуда больше деться! Схватить! Растоптать! Вздернуть на дыбу!» «Найдем, тов. министр,» уверял начальство Шрага, хотя сам не верил своим слова. «Смотри у меня!» напоследок крикнул Берия и шарахнул дверью так, что посыпалась штукатурка с потолка. После его ухода Шрага совсем скособочился и горестно почесал в затылке. Поиски опять зашли в тупик. Правда одного бандита якобы чуть не поймал Почивайлов. Вторые сутки находясь в психушке, он вспоминал диверсанта с мешком на спине, но никто ему не верил. Чтобы утихомирить больного и остановить сумасшедший бред о Совдепии поработившей Россию, психиатры вкалывали ему лошадиные дозы транквилизаторов, но пациент не успокаивался. «А ведь был такой исполнительный, интеллигентный офицер,» припоминали его сослуживцы. «Подавал блестящие профессиональные надежды.» Разговор этот имел место в муровской столовке на нижнем этаже. «Ничего, оклемается и вернется в строй,» приструнил болтунов Шрага. «Прекратить вредные разговорчики.» Подчиненные затихли и вернулись к текущим занятиям. Шрага поднялся к себе на этаж, позвонил домой, и голодный, раздраженный и сломленный усталостью, заснул на диване. К 10 часам утра пришла хорошая новость. В Измайловском лесопарке был обнаружен принадлежащий МГБ фургон Мясо. Автомашина была в полной исправности и в кабине находился связанный по рукам и ногам солдат-срочник по фамилии Селедкин. К сожалению, товарищи из МГБ повели себя не по-комсомольски; не позволили Шраге даже побывать на месте проиcшествия, они все хотели расследовать сами. «Это наше дело,» заявил ему по телефону майор госбезопасности Никодимов. «Мы передадим вашему начальству то, что считаем нужным.» «Я буду жаловаться тов. Берии,» не сдавался Шрага. «Жалуйтесь кому угодно. У нас тоже есть свое начальство.» Тем же утром, не откладывая в долгий ящик, Никодимов со своей свитой и Левченко со своими механиками прибыли на известную нам поляну, благо погода была хорошая и в свободную минутку не возбранялось полежать на травке и даже немного позагорать. Левченко и его ребята проверили транспортное средство на предмет его дальнейшего использования, а Никодимов с его помощниками обшарили все вокруг. Селедкина допрашивали и били по щекам, особенно после того как ему показали 500 рублей, найденных молодцами Никодимова под корой дуба. «Там была тысяча,» уверял Селедкин. «Там было полтысячи,» твердил следователь, отвешивая шоферу одну плюху за другой. «Соглашайся, контра, не то за Можай загоним.» Селедкин скрепя сердце подписал. Никодимов, деятельный и энергичный, не расстроился, узнав, что собаки не взяли след. Предположив, что преступники уехали на автобусе, он снабдил своих агентов описаниями и карандашными портретами разыскиваемых, которые были показаны всем водителям и билетершам, работающим на этом маршруте. Одна из билетерш вспомнила рослую, атлетическую молодую женщину, вошедшую вчера в ее автобус на остановке Измайловский парк и вышедшую на Авиамоторной улице. «Во что она была одета? Кто ее сопровождал?» давили следователи, но бедная женщина от страха только заикалась. Не добившись никакого толку, ее оставили в покое. «Что дальше? Где ее теперь искать?» спросил Никодимов Шрагу, который опять был допущен к работе. Берия, пользуясь колоссальным влиянием на Сталина был непревзойденным мастером политической интриги; в те дни никто не мог тягаться с его высоким статусом члена Политбюро и Президиума ЦК КПСС; он переиграл неопытного новичка Игнатьева. «МУР даст вам сотни агентов,» затянувшись сигаретой, отвечал Шрага. Ему было хорошо и удобно в большом кожаном кресле в кабинете Никодимова. В левой руке его была чашка с вкусным бразильским кофе и они обсуждали совместный план. «Мы исполним тот же трюк, как и на шоссе Энтузиастов. Мои агенты будут опрашивать всех и вся; до полного отупения, пока не станут валиться с ног. Мы пригвоздим бандитов к позорному столбу!» Шрага сжал свой кулак. «Начинаем немедленно,» согласился Никодимов и поднял телефонную трубку.

Между тем наши герои не подозревали о грозе, собирающейся над их головами. На улицу они выходить не рисковали, новости и провиант приносила с рынка Прасковья Евдокимовна, она же передавала свои наблюдения. «Тишь и благодать у нас в окрестности. Недаром говорят, в Марьиной Роще — люди проще,» улыбалась она. Всю свою жизнь Прасковья Евдокимовна проработала гардеробщицей в парикмахерской, что возле завода Борец. Ходило к ним в заведение много народу всякого, но в основном это были люди рабочие, солидные и серьезные — со Станколита или с комбината твердых сплавов, хотя случалось, что забегала к ним и шпана. С последними Прасковья Евдокимовна держала ухо востро, любой неприятности от них ожидала, особенно, когда жиганы и марухи номерки поддельные ей в ладонь совали, чтобы умыкнуть чужие хорошие пальто. Не вытерпев такого безобразия, пять лет назад она вышла на пенсию и оказалась почти затворницей в своем доме. При всем при том осталась Прасковья одна-одинешенька — война больших бед натворила — муж ее погиб в Вяземской операции осенью 1941 г., но с сыновьями случилось хуже. Вернулись ее сыночки живыми, да сильно раненными — Яшеньке обе ноги оторвало в воздушном бою над Черным морем, а Мишеньке глаза напрочь выбило при взятии Берлина. Матери горе, но все же не беда. Не в могилах, как у других, были ее Яков и Михаил, а дома. С ними и перемолвиться можно, и любовь-заботу проявить, и по головкам погладить. За сыновей и мужа Прасковье что-то платили, но не хватало и водила она сыночков своих на церковную паперть милостыню собирать. Слепой за безногого держался, а безногий на каталке ехал — так и управлялись. Приноровились ребята, дальше еще лучше пошло. Невесты к ним стали ходить, по ночам за занавеской на койках шептались, маменькой Прасковью Евдокимовну девушки уже величали; одна из них быстро на сносях оказалась, а другая, которая поскромнее, терпела и все в загс Якова тянула, да тот стеснялся. Возрадовалось сердце материнское, неродившемуся внучку колыбельку смастерили, да вот случилось страшное. Ненастным летним днем 1950-го не вернулись из церкви ее дорогие сыночки. Бросилась Прасковья, на крыльцо высокое, где всегда они сидели бок-о-бок у входа в храм, но там все давно опустело, служба закончилась, двери затворились и только кисет сатиновый Яшенькин, в грязь втоптанный, возле мутной лужи валяется. Искала она их, бедняжка сердечная, и невесты искали, все глаза выплакали, и по рынкам и по кабакам, пока не сказали им люди добрые, что приказ вышел секретный, утвержденный тов. Сталиным, очистить нашу страну от безруких, безногих и неприкаянных, и переселить всех в 24 часа в дома инвалидов войны и труда. Казалось небо обрушилось и рассыпалось кусочками над седою головой Прасковьи, так она стенала и горевала. Полгода спустя пришла от Якова весточка. Узнала она из письмеца, на дорогу брошенного, что отвезли их обоих далеко на север, на Валаам-остров, где ночью светло как днем, валуны огромные вокруг болот валяются и летом от стужи земля не оттаивает. Кинулась она туда, как доехала не помнит, и на поезде, и на автобусе, и на пароходе; последние шесть километров от причала пешком топала, добралась таки до монастыря. Долго в ворота стучалась, краснопогонники не пускали, а как вошла, так и обомлела — тысячи их там обрубков человеческих копошатся и шевелятся. Завидев ее, все глаза свои устремили — не их ли мать навестить пожаловала? Сыночки же ее, Яшенька и Мишенька, сидят на веранде, нахохлившись, и совсем матери не обрадовались. «Держать нас, мама, будут здесь безвыездно до самой смерти,» сказали оба в один голос. «Больше не приезжай; не расстраивай нас.» И про невест ничего не спросили, зато набросились на бутылку водки, которую она им из Москвы привезла, и на полкило колбасы Любительской. Воротилась домой Прасковья потрясенная и сама не своя: «Что же это за государство, что своих граждан, которые пострадали власть советскую защищая, так поганит и мордует?» Ругалась она и бранилась, но подруги ей сказали, «Ты что, Евдокимовна, спятила? Тебя за такие речи в каталажку мигом упекут; не посмотрят, что ты вдова боевого героя. Прикуси язык, а если хочешь настоящих людей встретить, то вот тебе адресок.» Пошла туда Прасковья, не близко было, плутала в сумерках, халупу какую-то в бурьяне разыскала, цепной пес на нее люто злобился, но в дверь она постучала, пароль сказала и ее впустили. Вошла она в горницу, а там никого — только стол пустой посередке стоит, скамьи и табуретки вдоль голых стен, зажженная керосиновая лампа на шнуре висит и в углу перед иконой лампадка мерцает. Минуточки через две, неслышно ступая, вышла из-за печи женщина примерно ее лет, в крестьянском наряде, высокая и стройная, с интеллигентным лицом, представилась Зоей Андреевной и мягко стала Прасковью расспрашивать. Рассказала Прасковья этой женщине все начистоту, как на исповеди, та улыбнулась, руку ей пожала. «Не одна вы так страдаете,» проронила она. Долго Прасковья в халупе не задержалась, на прощанье борщом ее угостили и домой отправили, но сказали через неделю заходить. В другой раз больше людей в горнице собралось; люди серьезные и обстоятельные, мужчины и женщины средних лет. Каждый делился своим горем и обсуждали как власть в стране народу вернуть. «Нас гораздо больше, чем угнетателей,» шептала Зоя Андреевна, «но люди разъединены и не верят друг другу; если бы по-другому, то мы бы давно вытряхнули весь мусор из Кремля.» Ходила туда Прасковья Евдокимовна больше года, душу свою отвести, горе излить и найти сочувствие — поверили ей и попросили укрывать в ее избе членов кружка, их единомышленников, тех кто в приюте нуждался. Не долго думая, Прасковья согласилась. Так нашли ее Глебов и его друзья. Веселей стало Прасковье Евдокимовне, не одна она теперь на свете, чуток отлегло от сердца, поверила, что помогая России, помогает своим сынам. Новые жильцы ей очень понравились, вежливые и предупредительные, но больше всех Глебов. Напоминал он ее погибшего мужа в молодости — такой же степенный, строгих правил и вдумчивый. Подсоблял он ей по хозяйству: печку растапливал, пол подметал и белокочанную вместе на зиму квасили; Глебов капусту в кадушке уминал, а она соль подсыпала. Но в последнее время ему стало некогда; сидел он за столом со своими напарниками и листал желтые канцелярские папки, которые они принесли в чемодане. Что в них было, Прасковье было невдомек. Папок было одиннадцать. Все они содержали чертежи и отчеты о разработках советскими специалистами новых видов вооружений, которые на Западе были давно изобретены и известны, но последняя папка была посвящена внешне-политическим планам СССР. Следует отметить, что материал, изложенный там, изрядно устарел, но тем не менее хранился в глубокой тайне. Письма, справки, рекомендации и резолюции, датированные 1940-м годом, содержали намерения советского высшего командования о нанесении удара по Германскому рейху, когда тот занятый борьбой с Британией, будет застигнут врасплох. «Как только Германия ослабнет и начнет выдыхаться мы вступим на ее территорию. Весь мир будет ликовать и приветствовать Советскую армию как освободительницу Европы,» говорилось в протоколе. «Это большой шаг к мировой революции. Сопротивления нашим войскам не предвидится. Ведь мы армия рабоче-крестьянская и, вдохновленные видом наших солдат, трудящиеся капиталистических стран с песнями и цветами встретят нас, как своих избавителей от эксплуататорского гнета. Исполнится вековая мечта человечества — узники капитала стряхнут свои цепи.» Но то было прошлым. Другая половина папки содержала современные разработки, созданные в Политбюро энтузиастами мирового господства. Сразу после приобретения советским руководством термоядерного оружия они почувствовали свою силу. «Пользуясь тем, что граница между СССР и США проходит в малонаселенных регионах Крайнего Севера,» докладывал автор плана, «считаю возможным нанесения удара по Аляске с целью установления там плацдарма для захвата всего Северо-Американского континента. В Южной и Латинской Америке дружественные нам просоветские правительства незамедлительно присоединятся к нашей справедливой борьбе за установление коммунизма во всем мире.» Наискосок первой страницы этого замечательного документа была размашистая надпись толстым красным карандашом, «Принять к рассмотрению. И.Сталин.» «Вот как!» ахнули все присутствующие за исключением Прасковьи Евдокимовны, которая в этот момент вышла вo двор проверить несушек в курятнике. «Вот оказывается, что правительство замышляет! Наша молодежь опять будет умирать! От одной войны не оправились, в новую лезем!» «Если мы позволим Сталину развязать военный конфликт, то потери будут неисчислимы,» тень набежала на лицо Глебова. В волнении он схватился за голову и слегка застонал. «Весь мир, включая народы Советского Союза, оскудеет и придет в упадок. Победителей не останется. Природа будет отравлена и заражена. Человечеству, как мы его знаем, настанет конец.» «Может быть не так все плохо,» попытался урезонить их Сергей. «Пока, что это только план. Политбюро должно понимать последствия ядерного удара по Америке.» «Коммунистическая элита очень агрессивна,» веско сказал Ниязов. «Им всегда неспокойно. Им всегда нужна борьба, конфликты, ссоры и территориальные притязания. Пока продолжаются боевые действия сами они отсидятся в бомбоубежищах.» Наступило долгое молчание. Тусклый серенький свет лился сквозь мутные стекла. Тихонько подвывал ветерок в старой печной трубе; наверху хлопала вьюшка. Через открытую форточку доносились звуки улицы: веселый визг детворы и голоса бабушек. Скрипнули половицы, послышались шаги, вошла Прасковья Евдокимовна с лукошком в руках. «Яичек вам принесла,» положила она свою ношу на кухонный стол. «Что случилось?» оторопела старая женщина. «На вас лица нет!» «Сталин войну с Америкой затевает,» сказала Маша. «Так она уже идет, «хозяюшка оказалось хорошо осведомленной в международных событиях. «В Корее наши летчики уже второй год с американцами бьются. У Варвары из галантерейного магазина там сына убило. На МИГе летал. Месяц назад похоронку получила. Про это вы сказываете?» «Нет. Они новую большую войну готовят,» с отвращением выпалила Маша и сжала губы. «Мы должны переправить эти папки на Запад,» Глебов поднялся с табуретки. «Там их обнародуют. Может быть эта мера остановит агрессоров. В таких случаях мы используем наши каналы в посольствах нейтральных стран. Возможно, они помогут нам отправить эти документы через свою агентуру.» «Как с ними связаться? Сергей взглянул на вождя. «Это нелегко, но мы не имеем права медлить,» ответил Глебов. «Мы отправим вас и вашу жену на встречу с консулом. За каждым иностранцем в СССР установлена слежка, посольские работники это знают, поэтому используют систему секретных почтовых ящиков. Чтобы известить получателя о том, что ящик загружен, отправитель оставляет неподалеку знак, известный только посвященным. Вы должны будете поставить такой знак.» Глебов подробно объяснил Кравцовым как, где и когда следует установить метку и сколько ожидать ответа. «Наш человек из посольства найдет там шифрованное сообщение, в котором будут изложены подробности передачи папки. Вот и все. Справитесь?» «Вы сказали папки, а не папок. Вы не оговорились?» «Нет. Только одна. Последняя папка самая важная. Ее следует отправить в первую очередь. После получения подтверждения, поезжайте в Петроград, там вы встретите наш контакт в морском порту. Он знает как передать небольшую посылку на борт судна, уходящего за границу. Оставшийся материал Ниязов отвезет в Ташкент и оттуда переправит в Пакистан. Это не срочно.» Глебов прошел в дальний угол и извлёк из ящика стола черный кожаный мешочек. «Мы вас загримируем. Здесь для этого имеется все необходимое. Не теряйте ни минуты и уходите сегодня же ночью. Сюда возвращаться опасно. Через подругу нашей хозяйки на рынке передайте нам весточку о ваших успехах. Кстати, возможно, что нас здесь уже не будет, но ваша записка дойдет. Шифр вам знаком. После Петрограда отправляйтесь в Магадан. Там у РОВСа есть большая ячейка. Вас ознакомят с обстановкой и дадут приют. Ваша задача — вооруженное восстание и создание независимой республики в Восточной Сибири.» Глебов впал в тяжелое раздумье. Словно зачарованный, смотрел он как сыплет мелкий дождь за окном; окружающие помалкивали, посматривая с сочувствием на его потемневшее лицо. Где витали его мысли? Что он предвидел? Наконец задумчивость покинула его, глаза заблестели, он вернулся в обыденный мир. «Появляться на Ленинградском вокзале вам опасно,» опять заговорил он, «даже с измененной внешностью. Вас ищут профессионалы. Добирайтесь на попутном транспорте до Поваровки; там сядете на поезд. Вы, наверное, измотались и хотите повидать своих в Германии?» он вдруг улыбнулся отечески нежной улыбкой. «Кто у вас там остался?» «Сын,» отчаянно-тоскливо протянула Маша. «Сын не должен расти без родителей. Навестите его. Но если в вас не угасло пламя, то возвращайтесь сюда. Впрочем, поступайте как вам подсказывает совесть.» «Я остаюсь здесь, а Маша присоединится ко мне позже,» не раздумывая выступил вперед Сергей. Это было трудное решение. Его лицо вспыхнуло, напряглось и между бровей залегла глубокая складка. «Это тоже ваше желание, Мария Евгеньевна?» Глебов проницательно взглянул ей в глаза. «Да, мы с мужем давно думали об этом.» «Хорошо. Тем не менее план не меняется. Скоросшиватель переслать гораздо легче, чем человека. Не будем рисковать. Вас же, Мария Евгеньевна, мы отправим в Гамбург или Роттердам на борту одного из немецких грузовых пароходов. Мы это делаем годами и у нас большой опыт. Вы замените другую женщину, которая сойдет на берег и вместо вас останется в СССР выполнять очередное задание РОВСа. Все прекрасно получится. Главное, хладнокровие и ваша фотография на немецких документах. Мы предупредим фон Лампе и он произведет необходимые приготовления. Есть ли у вас еще вопросы?» Кравцовы переглянулись и молча пожали плечами. «Тогда за дело,» Глебов достал из мешочка парики, усы, несколько пар очков, десяток баночек с притираниями, пакетики с пудрой, флаконы с парфюмерией и коробочки с помадой. Все эти сокровища он аккуратно разложил на щербатой поверхности стола и было непонятно, как это множество раньше умещалось в небольшой сумочке. «Вам нужны зеркало и свет,» Глебов указал на пожелтевшее трюмо над комодом у стены. «Приступаем!» Cупруги подвинули табуреты поближе и с робостью занялись непривычным для них делом. Через пару часов успех был очевиден, но конспираторам требовалось время, чтобы привыкнуть к новому обличью. Дождавшись полуночи и сильно загримированные, после трогательного прощания Маша и Сергей выскользнули из избы и растворились в ночном тумане. Им предстояло совершить длинный и опасный путь через враждебную Совдепию, не рассчитывая на помощь оболваненного населения; ни на кусок хлеба, ни на глоток воды, но надеясь только на себя.

Глава 14

Прошла неделя, за ней другая. Ищейки были в отчаянии. Агенты сбивались с ног. Толпы их бегали с блокнотами по Лефортово, опрашивая тысячи москвичей. В результате грандиозных усилий было выявлено 40 женщин, схожих по приметам с разыскиваемой. Все они были задержаны и отправлены в изолятор, где с них круглосуточно снимали показания. И это никуда не привело. Следствию стало ясно, что подозреваемой среди них нет, однако допросы продолжались. У Шраги появилась идея повесить это дело на одну из арестованных, жену капитана Балтийского флота Надежду Феофанову. Рыльце у нее было в пушкỳ; муж ее уже год находился под следствием по обвинению в попытке продать Парагваю эсминец, которым он командовал, вкупе с мятежом и антисоветским заговором. «Ему светит вышка, это верняк,» раздумывал Шрага, прогуливаясь с собачкой по Гоголевскому бульвару. «Узнав об этом, жена опечалится и долго брыкаться не станет. Было бы заманчиво поставить на этом деле точку и отрапортовать начальству. Успех, ордена и повышение обеспечены.» Его брови немного приподнялись в предвкушении славы, веки расширились и, увлеченный, он закусил свой палец, продолжая крепко держать собачий поводок. В этот момент шавка гавкнула, дернулась и, завидев кошку, потащила хозяина в кусты. Этот досадный эпозод выдернул его из цепочки размышлений и oн отверг свою идею. «Не пойдет. Следуя этому варианту, обвинив во всем Феофанову, я не найду ни содержимого сейфа, ни грабителей. Что же дальше?» Расстроившись, он задрал к пасмурному небу своею кудлатую голову, ему захотелось выть. Пнув носком ботинка ни в чем не повинную собачонку, он поволок ее домой.

Его гебисткий коллега Никодимов со своей стороны добился несомненных успехов. Вещественные улики, которые у него оказались — оружие, сданное преступниками в хранилище МГБ, и рюкзачок, оставленный ими в общежитии, помогли ему продвинуться гораздо дальше. Специалисты из криминалистической лаборатории обнаружили на автоматах и рукоятках пистолетов отпечатки пальцев четырех человек. Один из них находился в дактилоскопической картотеке и совпадал с хорошо известными отпечатками некоего Глебова, заклятого врага советской власти; остальные принадлежали неизвестным пока лицам. «Глебов, Юрий Иванович, 1912 года рождения, по кличке Вождь,» читал Никодимов дело, принесенное секретаршей из архива. Исключен из рядов ВКП(б) вследствие ареста в 1945 году. Осужден по статье 58-3. Бежал с этапа. Подозревается в связи с фашисткой организацией РОВС и проведении антисоветских акций. Всегда вооружен. Очень опасен. При задержании требуется исключительная осторожность.» Была приложена размытая моментальная фотография Bождя, по видимости сделанная из-под полы. На ней было запечатлено одухотворенное, решительное и твердое лицо, куда-то спешащего человека. Одет он был в форму офицера Советской Армии, но погоны в кадр не вошли и чин его был неясен. «Вот ты и спекся, голубчик,» обрадовался Никодимов. «Мы повяжем тебя и твоих дружков.» В предвкушении поощрения гебист потер руки. «Что за счастливый день,» пробормотал он, отвечая на другой телефонный звонок. «Из лаборатории поступают одна за другой приятные новости.» Ему доложили, что были идентифицированы отпечатки ладоней и пальцев еще одной личности. Им оказался Кравцов, Сергей Павлович, 1905 года рождения, фашистский холуй и абверовский шпион, по данным советской разведки погибший в конце войны в Якутии в результате авиакатастрофы. «Ну это надо еще установить, кто он такой, может быть инсценировал свою смерть, всякое бывает. Вот это добыча…» Он опять в восторге потер свои руки и позвонил техникам, «Раскопали что-нибудь новенькое? Нет? Дайте мне данные на двух других!» требовал он. «Ленинид Ильич, отпечатки неясны. Лучше не получается,» отвечали лаборанты. «Всегда у вас так,» добродушно посетовал Ленинид и, взяв телефон, набрал номер Шраги. Время было рабочее, но тот долго не отвечал, а когда ответил, то голос у него был угрюмый, хриплый и заспанный. «Мы установили личности двух преступников и у нас есть их фотографии, правда не очень свежие,» хвастался Никодимов. «Мы поделимся информацией с вашими орлами. Преступники прячутся в Москве. Мы найдем их по малюсеньким приметам, по следам, которые они оставляют каждую минуту и каждый секунду; они и сами не замечают, как себя выдают, но мы должны быть умнее их и не отвергать даже самые ничтожные улики. Прекратите поиски женщины из Измайловского парка. Мобилизуйте ваших агентов. Переключите свою энергию на наблюдения. Наблюдайте везде и за всеми. Именно это приведет нас к логову врагов.»

Пахомыч был сексотом со стажем. Пошел он в сексоты добровольно и никто его не принуждал. Стучал он еще с 1930-го года в бытность свою слесарем на заводе Красный Факел. Чекисты тогда успешно внедрили его в тамошнюю троцкисткую организацию и осведомлял он до тех пор пока не были выявлены все враги народа. Да были ли троцкисты в их цеху вообще? Согнувшись над тисками и опиливая гайки, он не задумывался над этим, но регулярно передавал оперуполномоченному все услышанное и увиденное, а тот «варил» из них дело. Арестованные пошли на каторгу, их семьи постиг тот же печальный удел; расстрел грозил и самому Пахомычу, но опер отмазал его, подколов в дело рапорт, что Пахомыч свой. Его перевели сторожем на проходную другого завода поближе к месту его жительства в Марьиной Роще; там он продолжал исполнять свои функции тайного осведомителя. Ему доставляло огромное наслаждение писать доносы на успешных людей, особенно на начальство, и видеть как в результате его злых фантазий они, ухоженные и красивые, больше не появлялись на работе, а исчезали в недрах ГУЛАГа. Их элегантные жены, проходившие мимо него в горючих слезах в приемную влиятельного лица, не удостаивали Пахомыча мимолетным взглядом, не подозревая, что именно он смешал и расстроил их жизни. Было ли у него имя? Этого за давностью лет никто припомнить не мог и называли всегда по отчеству — Пахомыч — не подозревая, что этот сгорбленный, суетливый старичок с быстрой походкой уже 20 лет числится в платежных ведомостях госбезопасности. Внешность он имел самую простонародную — белобрысое курносое лицо, тонкие поджатые губы, уши обыкновенные, выступающие между прядей коротких соломенных волос — но белесые глаза порой выдавали его сущность, обжигая собеседника лютым, ненавидящим взглядом из-под козырька низко надвинутой кепки. Носил он серую посконную рубаху, подпоясанную тонким ремешком, и черные заношенные брюки с пузырями на коленях падали на грубые стоптанные башмаки. Был он, конечно, всегда как все, и свой в доску. Проживал Пахомыч со своими родственниками в одноэтажном бревенчатом строении, в котором до революции находилась чайная; ее упразднили, переделали под жилье и теперь размещалось в ней шесть семей. Улица его, состоявшая из двух рядов низеньких, темных и ветхих избушек каждая с тремя крошечными оконцами была немощеной с царских времен. Любой дождик превращал глину в глубокую грязь, но когда лужи высыхали, то пыль поднималась до крыш и никакие закрывающиеся на ночь щелястые ставни не могли остановить ее. Прах и песок лезли в двери, окна, в глотки и щипали глаза. В комнате, отведенной Пахомычу исполкомом, проживало пять человек — он со своей старухой и его сын с женой и ребятенком — все как у всех, ни лучше, ни хуже. Отхожее место было во дворе, там же у калитки — водопроводная колонка. В помещении пахло гнилью, затхлой сыростью, керосиновой гарью и чем-то прелым, вроде проросшей картошки или квашеной капусты. На коммунальной кухне соседи спорили и ругались из-за пустяков: кому сегодня выносить мусор, кому полы подметать, кому наполнять цинковый бак с водой, но больше всего злобились они на старуху, живущую в лачуге напротив. Ведь целая изба досталась ей в единоличное распоряжение, плевать, что там числились ее муж и сыновья; их там больше не было, они выбыли — ясное дело, что пора было старуху уплотнять! Все обитатели дома напротив не жаловали Прасковью Евдокимовну, не здоровались с ней и отворачивались при встрече, но хуже всего ненавидел ее Индустрий, сын Пахомыча. Было ему за 30, вернулся oн с фронта нервным, больным и туберкулезным; калорийного питания ему не хватало, не доедал, вот и повадился к бабке по ночам в курятник лазить и яйца воровать. Та его заметила и пожаловалась участковому. «Зачем бабке столько яиц?» горячился Пахомыч, обнимая за плечи стоявшего рядом сына. «Разве она одна столько может съесть?» Милиционер, заткнув нос, молча сидел за столом в их комнатенке и записывал показания в планшет. Так или иначе, делу о краже яиц был дан ход и Индустрий, получив повестку, начинал беспокоиться, ожидая появления в суде. Однако удача и в этот раз улыбнулась Пахомычу и отвела беду от его сына. Случилось это так. Оперуполномоченный Крюков срочно вызвал осведомителя в свой кабинет. «Тревога идет по городу, друг ситный,» озабоченно барабанил он пальцами по столу. «Диверсантов ловим. Притаились они, подлецы, среди нас, как на дно залегли, и ни мур-мур. В текущий момент партия требует от каждого секретного сотрудника революционной бдительности и политической сознательности. Держи глаз востро и все запоминай, ничего не упусти. Рапортуй немедленно, как завидишь что-нибудь необычное. Враги где-то рядом. Не подведи.» Второй раз Пахомычу напоминать не пришлось. Kак боевой конь, закусив удила, понесся верный сексот вперед. Не удивительно, что наставлениям кума Пахомыч внял до последней капельки и мысли его, конечно, обратились к соседке напротив. Почему так часто Прасковья топит печь? Почему ее окна всегда зашторены? Почему она стала затворницей и никого к себе не пускает? И все же долгий опыт предательства подсказывал Пахомычу, что идти с этим к оперу не стоит. Маловато обвинительного материала — не потянет; все ее странности Крюков объяснит естественными причинами и отпустит сексота с насмешкой. Ах так! Чтобы собрать больше информации, все члены семьи Пахомыча сплотились в одну шпионскую команду — за бабушкой стали следить круглосуточно. В бинокль наблюдали за ее избой; смотрели, что она несет в кошелке; считали и удивлялись как много расходуется продуктов; проходя по улице, невзначай подходили поближе к ее окнам, вслушиваясь в каждый шорох и скрип, исходящий из таинственного логова. Через неделю выяснили следующее: в доме, помимо старушки, кто-то есть; кто именно и сколько их — было непонятно. Слышали приглушенные мужские и женские голоса, пару раз видели темные силуэты на шторах, иногда кто-то приятным баритоном тихонько напевал Вечерний звон.

Со всех ног бросился Пахомыч к куму и, часто дыша от усердия, передал ему все свои находки. Крюков гикнул, свистнул, сплюнул в угол и, одобрительно похлопав неутомимого стукача по плечу, не задумываясь написал донесение, который в тот же час передал по инстанции. К концу дня сведения получил Шрага. Oн немедленно созвал в своем кабинете совещание отдела и ознакомил коллег с сообщением опера. Сыщиков было восемь, разного возраста и комплекции, они расселись на стульях, в креслах и на двух случайно оказавшихся табуретках; пришедшие последними стояли возле стен. «Товарищи,» начал полковник. «Поступил сигнал, что в Марьиной Роще обнаружена подозрительная активность.» «Когда ее там не было,» прыскнул кто-то из заднего ряда. «На то она и Марьина Роща, гнездо бандитизма, разврата и проституции.» «Разговорчики, Трухов, я вас поставлю на место!» «Поступил сигнал,» гнул свое Шрага, не обращая внимание на несносного разгильдяя Трухова, «что в доме Љ32 по 3-ему проезду Марьиной Рощи скрываются посторонние. Наружность и число их не установлены.» «Вдруг это те самые диверсанты, которых мы ищем?» петушиным голосом выкрикнул рыжий юноша по фамилии Ветров. Он работал в МУРе около полугода, был полон энтузиазма и мечтал совершить подвиг. «Необязательно,» обрезал его Салтыков, неторопливый, похожий на медведя, плечистый ветеран уголовного розыска. Он был в том же чине, что и Шрага, но являлся его заместителем. «Это могут непрописанные в Москве граждане или родственники квартиросъемщицы.» «В любом случае это незаконно,» вылез неугомонный и вертлявый Трухов. «Их надо выявить и обезвредить.» «Может там ничего серьезного нет,» заявил Шрага. «Прежде чем ударить в полную силу мы должны послать туда разведчика. Посмотрим, что он нам скажет.» Опустив свои усталые, с тёмными кругами глаза, Шрага почесал нос и добавил, «Я пойду туда сам. Никодимова в МГБ уведомлять не будем. Дело это наше, милицейское. Повяжем мы их сами и славу ни с кем делить не собираемся.» Он закончил совещание, ответил на несколько дежурных вопросов и после того, как все ушли, стал писать план операции.

Между тем наши герои, оставшиеся в избе, с нетерпением дожидались вестей из внешнего мира, но от Кравцовых ничего не приходило, а из окон был виден всегда тот же приплюснутый, полусгнивший дом напротив, сонная и убогая улица, образованная двумя рядами невзрачных построек и редкие прохожие, бредущие по своим делам. Mенялась только погода — лили обильные дожди, затем жарко грело солнце. По просьбе Вождя Прасковья Евдокимовна ездила на Казанский вокзал узнать расписание поездов, отправлящихся в Ташкент. Глебов и Ниязов готовились в дорогу и обсуждали планы на будущее. Ниязов намеревался вернуться в Фергану, а Глебов должен был встретить Сергея в Магадане, чтобы помочь организовать восстание. Оба похудели, устали и изнервничались. Дни и ночи в добровольном заточении превратились в одну сплошную серую ленту; их чувство бдительности притупилось, они ослабли, казалось, что конца этому нет. Так невыносимо тягуче-медленно утекало время, когда во входную дверь дома раздался властный, настойчивый и бесцеремонный стук. «Полундра,» ойкнула бабушка, освоившая на рынке всякого рода речь. «Как я его не заметила? И Полкан не зарычал,» корила она себя, вытряхивая пепельницу в мусорное ведро. «Живо в погреб,» прошептала Прасковья оторопевшим мужчинам и, крикнув зычно, «Кто там?!» пошла в сени. «Я из ЖЭКа, открывайте!» незнакомец неустанно дубасил в толстую дверь, да так что в ушах гудело. Трясущимися руками старушка откинула крючок и отворила настолько, чтобы просунуть голову и оглядеть посетителя. Перед нею на крыльце стоял невысокий, средних лет кучерявый человек с портфелем в руке. Для маскировки Шрага оделся в костюм мелкого калибра советского должностного лица: лоснящаяся от долгой носки на локтях и на заду темно-синяя пиджачная пара, ковбойка с замызганным галстуком и старые черные ботинки с закругленными носами. «Что так долго, гражданoчка, я уже замок хотел ломать. Площадь эта не ваша, а государственная; обязаны предъявить ее по первому требованию.» Шрага проглотил слюну, на длинной жилистой шее его беспокойно задвигался кадык. «Я ваш новый управдом Телятин,» высокомерно представился он. «Прошу любить и жаловать.» Он нахраписто шагнул вперед и Прасковья посторонилась, пропуская его внутрь. Новоявленный управдом остановился посередине комнаты и расстегнул свой портфель. «Поступили сигналы, что у вас имеются излишки жилой площади.» Шрага предъявил хозяйке бумажный лист, покрытый убористым машинописным текстом. «У вас на одну приходится целых 20 квадратных метров, а семья из пяти человек в в соседнем доме ютится на 15-и метрах. Очень несправедливо получается, гражданка Смирнова!» «Неправда это!» ахнула бабушка. «Нам эту хибару 20 лет назад всю разрушенную дали. Муж с сыновьями латали ее без конца; передыху никогда не было, здесь все текло и стены в комнате зимой обмерзали. Сколько толи одной на крышу пошло и краски масляной — не перечесть! Мой муж погиб на войне и сыновья вернулись покалеченные, защищая советскую власть, — зачем они пострадали?» «Политически безграмотно рассуждаете, гражданка Смирнова. Но теперь это неважно. Другие люди теснее вас живут, а вы тут одна в таких хоромах роскошествуете.» Шрага с портфелем под мышкой ходил взад вперед, половицы под ним скрипели, он заглядывал в чуланы, отодвигал занавески и поднимал крышки кастрюль. Закончив инспекцию, он остановился и пронзил Прасковью Евдокимовну тяжелым взглядом, «Исполком известит вас в письменной форме о порядке выселения.» С этими словами, хлопнув дверью, Шрага удалился, оставив бедную старушку, как громом пораженную. Она застыла на стуле, глаза выпучены, рот раскрыт, дыхание еле слышно. Только монотонное тиканье ходиков прерывало глубокую тишину. Выбравшиеся из подпола, Глебов и Ниязов долго приводили хозяйку в чувство, брызгая на нее холодной водой из рукомойника. Не скоро заговорила она, но когда заговорила, то из уст ее полетели такие забористые проклятия, что гости ее, непривычные к брани, заткнули свои уши. Она проклинала советскую власть, Центральный Комитет, Политбюро и лично тов. Сталина. Прасковья Евдокимовна переживала сильное нервное потрясение. Она побледнела, лицо ее исказилось, на губах появилась пена, тело ее сотрясали конвульсии. Ее уложили в постель, разыскали на полке успокоительный капли и влили микстуру в ее сжатый рот. Ничто не помогло, всю ночь она бредила и к утру испустила дух. На рассвете ее обнаружил Глебов. Шлепая босыми ногами по скрипучему полу, он подошел проведать успокоившуюся было старушку и спросить не нужно ли ей чего-нибудь. Прасковья Евдокимовна лежала пластом без признаков жизни, с открытыми, остекленевшими глазами; сухие, с синими жилами склеротические руки ее вцепились в край одеяла. «Пульс не прощупывается,» констатировал сведующий в медицине Вождь. «И дыхания нет.» Он поднес к ее бескровным губам зеркальце; оно не затуманилось. «Упокой Господь твою душу,» сотворил он молитву и закрыл покойнице глаза. «Прасковью Евдокимовну следует честь по чести отпеть и похоронить,» обернулся он к подошедшему сзади Ниязову, «но необходимые для выполнения обряда три дня нам не дадут. Власти нашли нас и попытаются арестовать. Это не простой управдом приходил. В поваренные горшки и кастрюли простой управдом не полезет. Это мент к нам пожаловал. Он вынюхивал, высматривал и искал нас. Сейчас они готовятся к захвату. Выйти отсюда, если успеем, мы cможем только ночью. Давайте собираться.»

«Они там, но сколько их я не знаю, думаю, что не больше пяти,» разглагольствовал Шрага. Сыщицкая команда сошлась в его кабинете и прилежно внимала своему начальнику. Было накурено, душно, жарко; кто-то открыл форточку, чтобы впустить свежий воздух, но немедленно получил нагоняй — «Трухов, ты слишком самостоятелен. Разрешение на это ты испросил? Ну, ладно, оставь как есть. От вашей махры в глазах щиплет; я вас едва вижу, товарищи.» Шрага, осунувшийся, но вдохновленный, поднялся со своего кресла и стоял перед заваленным десятками дел письменным столом; его глаза сияли, сердце пело, удача была близка. «Штурмовать начнем завтра за полчаса до рассвета. Филеры уже на местах, в час ночи рота автоматчиков оцепит район, семья в доме напротив сотрудничает с нами, они настоящие советские патриоты, там у нас лучший наблюдательный пункт. Утром загребем всех бандитов без остатка. Трупы нам не нужны; их не допросишь. Брать преступников живыми. Вопросы есть?» Последний раз перед боем оглядел Шрага свой отряд. Все они были ребята, как на подбор: идейные и безгранично преданные делу Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, правда, различались по уровню подготовки и стажу, но это, как известно, дело наживное, зато рвения у всех было хоть отбавляй. Благодаря их усилиям были разоружены тысячи внешних и внутренних врагов, затаившихся в Москве и Московской области. «Вопросы есть?» повторил он. «Если нет, то всем отдыхать. Завтра у нас трудный день.»

Ночь была безлунной и безветренной, но тихой ее назвать было нельзя: на сортировочной станции Савеловской железной дороги громыхали вагоны, изредка со стороны Шереметьевской улицы доносился рокот проносящихся грузовиков, где-то неподалеку брехала собака, играла гармонь, слышались возгласы и счастливый смех. Фонари на этом участке Марьиной Рощи установлены не были и в призрачном свете звезд угадывались ряды молчаливых изб, все до единой с задраенными ставнями. Трухов прятался за навозной кучей позади курятника, он был одним из четырех сотрудников, расставленных по периметру объекта наблюдения, еще трое следили из окна строения напротив, а восьмой, с непринужденным видом засунув руки в брюки, расхаживал взад вперед по проезду на случай возможных сюрпризов. Трухову не нравились его обязанности, по специальности он был звукотехник, обученный расставлять микрофоны. Сейчас ему следовало бы сидеть с наушниками в вагончике, подслушивая разговоры москвичей, но в связи с нехваткой сотрудников начальство включило его в эту группу. Его знобило и лихорадило, у него капало из носа, он поднял воротник своего пиджака и застегнулся на все пуговицы. С нетерпением он ждал рассвета и драматического штурма со стрельбой газовыми баллончиками во все окна. Наган, заткнутый за поясной ремень, давил на живот и ему еще больше хотелось есть. Трухов сильно желал вернуться в свою коммунальную квартиру, схавать горячий ужин, приготовленный ему женой, и завалиться спать. Во все глаза таращился он в сторону своего объекта, угловатые очертания которого вырисовывались на фоне тусклых созвездий. Внезапно Трухов насторожился и сонливость его как рукой сняло. В ночной тиши он услышал противный скрип открываемой оконной рамы, крадущиеся шаги, шорох и хруст древесных щепок под ногами; две тени перелезли через забор и исчезли между сараев позади домов на параллельной улице. Мяукнув кошкой, как его учили, Трухов дал знак своим напарникам и устремился в погоню. Боясь потерять преступников, он почти вплотную приблизился к ним, надеясь, что его партнер Ветров услышал условный сигнал и следует за своим коллегой. Но темнота путала и ломала все школьные правила, и получалось не по учебнику. В классе им преподавали, что второй агент следует за первым на приличном расстоянии, за ним следует третий, каждый готовый отреагировать на любые действия ведомого. Однако, партнеров не было ни слуху, ни духу и Трухов заробел. Вдобавок он спотыкался на каждом шагу и это создавало ненужный шум. Подозреваемые, ничего не замечая, шагали бок-о-бок, быстрой походкой, напоминая пару неугомонных рысаков. Один из них, как сумел разглядеть Трухов, тащил на спине объемистый мешок. В этот момент нога преследователя опять попала в колдобину, он упал на колено, ушибся, но когда поднялся и осмотрелся, то преследуемых и след простыл. Куда они могли деться? Трухова захлестнула паника. Вдобавок ни зги не видно! Он остановился в расстерянности. Может они свернули во двор? Трухов сделал несколько шагов к распахнутым воротам и получил жестокий удар по голове. Ниязов отер окровавленную рукоять пистолета и вдвоем с Глебовым затащил обмякшее тело сотрудника МВД в бурьян за отхожим местом. Глебов вытянул наган из-за пояса жертвы. «Теперь я тоже вооружен,» похвастался Вождь. Его товарищ готов был помчаться дальше, но Глебов, протянув руку, удержал его. «Подожди,» прошептал он. «За ним должен следовать другой. Его тоже надо обезвредить.» Они услышали приближающийся дробот шагов. «А вот и он. Сейчас я его приманю,» прошептал Глебов и, когда агент поравнялся с засадой, легонько свистнул. Ветров остановился, как вкопаный, повернулся, но близко подойти не решался. «Трухов, это ты?» спросил он слабым голосом, выставив перед собой пистолет, ходуном ходивший в его согнутой руке. Ответом было молчание. Тем временем ночь была на исходе. Прохладный предрассветный ветерок доносил со стороны железной дороги гудки маневрового паровоза и лязг буферов, гармошка на соседней улице перестала играть, но слышались воркующие голоса влюбленных, небо на востоке начинало сереть, звезды побледнели и выступили утренние облачка. Ветров был в растерянности — фонарик ему министерство не выдало и он, покопавшись в своих запасах, вынул из кармана коробок и зажег спичку; толку от ее огонька не было никакого. Спичка быстро сгорела, обожгла палец и все опять погрузилось в темноту. Опасаясь ловушки, войти в ворота Ветров не решался, и принял соломоново решение — засунул в рот жестяной свисток и сильно дунул. Его пронзительная забористая трель пробудила всю округу: забрехали собаки, заквохтали куры, заскрипели открываемые форточки. Из глубины сероватого мрака прозвучал отдаленный ответный свист, за ним другой и третий. Ветров опять, что было мочи, дунул. Оглушенные, Ниязов и Глебов больше не ждали. Стрелять в агента не имело смысла и они закоулками стали уходить, пробираясь на другую улицу. Когда они пересекали разбитую, немощеную дорогу, свистки доносились отовсюду. Откуда не возьмись вспыхнул ослепляющий луч прожектора, железный голос гаркнул, «Стой! Кто идет?!» Перед ними стояла цепочка солдат. «Мы опаздываем на работу,» ответили они подошедшему майору. «Хорошо. Документы есть?» добродушно спросил oн. За сегодняшнее его ночное дежурство это было третье задержание и всех прохожих он отпустил. Наши герои не были подготовлены к такому повороту событий. Их загримированные внешности не соответствовали безукоризненным удостоверениям офицеров МГБ, которые они сейчас вложили в его протянутую руку. Mайор с непроницаемым видом вернул им документы и спросил, «Что в мешке?» Глебов заподозрил неладное, почему майор так легко отдал их бумаги? Но папки с грифом «совершенно секретно», спрятанные в ноше, ни в коем случае показывать было нельзя — они немедленно изобличат! Что делать? Остается одно — прорываться силой! Почти одновременно выхватив свое оружие, oни рванулись и побежали. Глебов и Ниязов успели сделать два-три выстрела в офицера и солдат, но прошитые автоматными очередями, тут же упали замертво. Они сражались до конца и даже повергнутые в прах сохранили величие. Их тела в неудобных позах застыли в лужах крови на глинистой растрескавшейся земле. Пули поразили Ниязова в шею и в висок, он умер мгновенно; Глебову автоматная очередь попала в грудь, разорвав телогрейку. Вождь лежал навзничь, раскинув руки, оборванный и худой, как скелет; лицо его повернулось к небу, но глаза сомкнулись навсегда. С кошмарным воем появился медицинский фургон; в него быстренько уложили раненых солдат и отправили в больницу. Через полчаса тарахтя и подпрыгивая на ухабах подъехал черный закрытый грузовик; из-под его колес летела грязь. В кузов швырнули тела Ниязова и Глебова, с грохотом заперли задний борт и отправили мертвецов в морг. Стало совсем светло. На голубоватом небе засверкало восходящее солнце. Звонко закричали петухи, по тропинке к автобусной остановке пошли люди. Через час приехало большое начальство; их солидные автомобили расположились на обочине. В вспышках фотоаппаратов, в толчее десятков лаборантов и техников, дознаватели начали дотошное расследование.

Два дня спустя Шрага и Никодимов каждый порознь отчитывались перед своим руководством. Каждый из них валил причину неудачи на другого, но результат от этого не менялся — успехом запланированную и скоординированную операцию назвать было нельзя. Берия клокотал. В мешке, подобранном на месте боя было обнаружено лишь восемь секретных папок, отсутствовали три и в их числе самый драгоценный скоросшиватель, содержащий наступательные планы СССР. Потери врагов также оказались незначительны — был убит лишь один бандит, а второй внезапно ожил и сбежал по пути в морг. Их сообщница, пожилая женщина, скончавшаяся от сердечного припадка в доме Љ 32, была не в счет и не играла серьезной роли. «Вы представляете какие матерые враги советской власти гуляют на свободе?!» стучал по столу Берия. «Вы представляете какие секреты они похитили?! Головорезы были у вас в руках и вы их упустили! Где они сейчас?!» Подчиненные немели и бледнели, проклиная про себя тот злосчастный день, когда поддались глупой романтике и связались с органами. Нарастающее волнение и сумятица захлестнули оба министерства. Разбирательство достигло самых верхов. Опять засновали черные лимузины, застучали телетайпы, захлопали двери и томные секретарши стали гнать посетителей, яростно выкрикивая, что «министра сегодня нет и не будет!» Был объявлен всесоюзный розыск и хорошо известные нам Шрага, Никодимов и Нинель Полторацкая получили широчайшие полномочия. Все они, за исключением Шраги, знали разыскиваемых в лицо. Как показало дальнейшее, решение включить в эту группу видавшую виды чекисткую даму было по-марксистски правильным: Нинель Ефнатьевна внесла ценнейший вклад в поиски наших героев. Поразительно, но ее шпионский нью-йоркский опыт оказался незаменимым на золотоносных приисках Колымы. No kidding!

Глава 15

«Золото это наваждение и иллюзия человеческого ума. Это просто металл, но немногие понимают это. Люди жертвуют собой и идут на все, чтобы у них стало больше золота. Оно имеет себестоимость добычи, а цену ему назначают на бирже; сегодня выше, а завтра ниже, как придется. Себестоимость колымского золота невысока,» Круглов обвел взглядом ряды заключенных, среди которых он стоял. «Каждый день через мои руки и руки моих собратьев по несчастью проходят пригорошни золота, но никто нам не даст за него ни сытной еды, ни надежного крова, ни теплой одежды и не вернет наших жен. На Колыме это просто тяжелый, тусклый желтый песок, не больше. Коммунисты загнали нас сюда, голодных и холодных, вырубать металл из вечной мерзлоты. Они отправляют его на другой конец света обожравшимся международным банкирам. Те, взамен поставляют Сталину машины и вооружение для борьбы против их собственных стран. Не парадокс ли это?» Oн встряхнул головой, отгоняя тяжелые мысли. Высокий и изможденный, одетый в ватник и штаны с нашивками лагерных номеров, Круглов стоял в шеренге других заключенных, ожидая утреннего развода. Его знобило, чуни на ногах отсырели, пальцы замерзли в дырявых рукавицах, спину ломило от непосильной работы, ватная подкладка в суконном треухе давно истерлась и не грела голову. Над заснеженными сопками и дремучей тайгой в морозной мгле плыл багровый диск солнца. В его свете искрились заиндевевшие стены дощатых бараков, блестел нетронутый наст под столбами сторожевых вышек и сверкали гирлянды сосулек на тройном заборе из колючей проволоки. «Первая рота пошла!» выкрикнул опер приказ. Словно табачный дым пар заклубился из его рта, а из-под шапки с красной звездой таращились на них лютые, белесые глаза. Он стоял на помосте упиваясь своим могуществом, крепкий и сильный, хозяин и вершитель судеб рабов. Полуголодные, продрогшие и уставшие, с пепельно-серыми лицами они сознавали свое ничтожество перед властью. Шеренга, в которой находился Круглов, сдвинулась с места. Снег заскрипел под их шагами, разом из сотен глоток вырвался натужный хрип; их прерывистые дыхания смешались с гулом и звоном рельса на вахте. Злобные овчарки, подпрыгивая на длинных поводках скалили клыки, из пастей слетала пена. Сытые конвоиры в овчинных полушубках и бараньих ушанках, гикая и посмеиваясь, сдерживали псов. Первая рота прошла через ворота, за ней последовала другая, потом еще другая, пока все они не оказались бредущими по белой исхоженной дороге вдаль к пустынному горизонту. Спины заключенных были согнуты, головы опущены, их ноги безучастно месили снежную пыль. Круглов лился в общем потоке, стараясь не глубоко вдыхать студеный воздух. Мысли его были безрадостны. Ему было двадцать лет, когда со студенческой скамьи он попал в ГУЛАГ. Рос он единственным ребенком в семье, отец погиб еще в детстве, мать, услышав дурную весть, скончалась от горя, а невесты у него не было. Оставшиеся родственники держались отдаленно, не желая запятнать себя знакомством с осужденным врагом народа. Пять лет он был в неволе, но ношу свою нес c достоинством, бестрепетно и молчаливо, не надеясь на скорое освобождение. Внутри себя он словно застыл и окаменел. Hе ждал oн ничего от будущего. «Лагерь будет всегда», так казалось ему, пока его не познакомили с Вождем. В лицо Вождя никто не видел, все разговоры происходили в темноте, но голос его Круглов запомнил навсегда — сильный и режущий, как острая сталь. Их было трое зэка, избранных и облаченных доверием; собрались они в пустынной штольне. Из глубины тоннеля говорил он неслыханно смелое, «Вся их история — ложь. Никакой всенародной Октябрьской революции не было — был захват власти бандой международных авантюристов. Народ тогда поверил посулам Ленина. Люди устали, обмякли, хотели хлеба и тишины. Надо было всем дружно бороться, но против большевиков поднялись немногие. Россия была захвачена Совдепией. Мы превратились в стадо рабов. Я знаю, что вы все хотите бежать, но даже успешный побег не освободит вас. Вы всегда будете жить в страхе, пресмыкаясь перед тамошним начальством и ожидая нового ареста. И на свободе нет свободы. Там ненамного лучше; там тоже партийное рабство. Единственный путь вернуть наше отечество — это вооруженная борьба. Страна может быть изменена только через революцию. Изгнание Совдепии и ее прислужников из России — вот наша цель. Восстание должно начаться в лагерях и охватить всю территорию СССР от границы до границы. Колымские прииски представляют собой уникальную возможность для восставших. Bаc очень много и на золото, которое вы накопите для своего освобождения, мы заграницей купим оружие и раздадим вам. Настанет час посчитаться с рабовладельцами — коммунистами! Будет и на нашей улице праздник! Мы провозгласим Республику Россия!»

Они начали действовать, утаивая под ногтями крупицы и мелкие самородки и складывая золото в жестяную коробку из-под зубного порошка Пионер. Kоробку держали в щели между булыжниками в старом забое. Так продолжалось два года; несколько раз коробка наполнялась до краев и возвращалась пустой, но однажды Перфильев, старший их ячейки и связной Вождя, такой же заключенный как и они, продемонстрировал плоды их труда — куда ушло накопленное ими богатство. Осторожно озираясь, он приподнял камень в стенке шахты. Под ним в глубокой яме лежали завернутые в промасленную бумагу пятьдесят винтовок и ящик с патронами. «Готово для войны,» с ненавистью скрипнул зубами Пилипенко, оуновец из Западной Украины. «Хоть сейчас стреляй коммуняк.» Он протянул руку и его искареженные работой пальцы легли на приклад. «Нельзя! Еще рано! Выдержка, брат!» осторожил его Круглов. «Нам теперь нужны гранаты и пистолеты,» поддержал его Перфильев. «Я понимаю, что таких схронов на нашем прииске не один. Такие же склады должны быть и в других лагерях. По сигналу ударим все вместе.» Перфильев накрыл тайник камнем и присыпал землей. «Вот когда будет весело,» зловеще осклабился Пилипенко и сжал свои кулаки. «Верно. А сейчас пошли отсюда,» Круглов направился к выходу. Карбидный фонарь раскачивался в его руке, бросая по сторонам блики света и освещая их покрасневшие глаза и, покрытые слоем черной пыли, исхудавшие лица. Согнув спины и задыхаясь, заключенные долго брели по крутому подъему. Резкий солнечный свет и морозный ветер обдали их на поверхности. Они прищурили веки и зябко поежились. Где-то вверху пролетели крупные, зловещие вороны и с громким клекотом скрылись за лесистым горизонтом. «Нажрались человечины, потому и сытые,» стуча зубами от холода, тяжелым взглядом проводил птичью стаю Пилипенко. «В войну многие в лагерях человечину ели, не вороны одни,» дернулся в своей худой одежонке Перфильев. «Конина это самое лакомство,» приятные воспоминания заставили губы Круглова вздрогнуть. «На прошлой неделе у нас в зоне от болезни мерин сдох. Недолго он на дороге валялся. Целая бригада за него дралась, консервными крышками мясо с костей соскребала, от него только скелет остался. Вот это был деликатес. Нам бы еще такого, да где его взять?» Их глаза грустно затуманились. Шахта, из которой они только что вышли, находилась на высокой обширной террасе, господствующей над долиной внизу. Под их ногами, под слоем пустых пород пряталась золотоносная россыпь. Застегнувшись поплотнее и надвинув на лбы шапки, друзья заторопились к своим бригадам. Погода улучшалась, клонилось к весне, морозы стали спадать. Под бледно-голубым небом на безлесых склонах холмов и невысоких гор, как дополнение к пейзажу, куда хватало глаз, копошились человеческие массы. Похожие с большого расстояния на трудолюбивых муравьев, одетые в ватники и бушлаты, в чуни и валенки, с черными капорами на головах, орудуя железными и деревянными лопатами, они насыпали взорванный грунт, отвозя его на тачках в отвал. Другие бригады, используя ломы и скребки на длинных шестах, долбили и разбивали комья породы. Значительная часть работающих были непривычные к физическому труду инженеры и врачи, учителя и профессора, певцы и плясуны, цирковые канатoходцы и виолончелисты, а также другие артисты изящных искусств. Изнуренные, быстро состарившиеся, с потухшими от тоски глазами, в рваной, истлевшей, не согревающей их тела одежде, они все были на одно лицо. Встречались среди них рабочие и крестьяне. Для большинства з/к сменная норма была невыполнима. От отдельного узника ожидалось накайлить сорок тачек смёрзшегося грунта, загрузить его и откатить на расстояние ста пятидесяти метров. Гружённая тачка весила около двух тонн. Каждый удар ломом по замерзшему грунту болью отдавался в воспаленных костях страдальца, полуослепшие глаза его заливали слезы, с воплем отчаяния едва отрывал он от земли даже наполовину нагруженную тачку, от слабости задыхаясь и дрожа, невообразимыми усилиями докатывал ее до места сброса. За это в конце дня мученику давали немного баланды и хлеба. Через несколько месяцев после прибытия на прииск попавшие на общие работы свежие, здоровые мужчины становились доходягами и в скором времени умирали. Взамен коммунистическая партия присылала новые эшелоны и так без конца. Для заключённых существовала единственная ценность — хлебная пайка. Они всегда были голодны. Bсю смену перемещая тонны горной породы, oни ни разу не пoинтересовались сколько в ней золота.