А он вспоминал и думал.

Улька, Ульяна, Уля… Имя это вплеталось в перестук колес, и Чадин видел ее, озаренную солнцем, какою она запомнилась в то утро, когда он впервые в ресторане, в своей обычной деловой обстановке, увидел эту глазастую девушку. Она стояла у большого окна, новенькая, утреннее солнце светило ей в спину, и она, Уля, вся как бы светилась: и ее короткое платье под цвет осенних листьев, и приятный загар лица и рук, и серьги-колечки в мочках ушей. Только паричок «под седину», эта нелепая дань моде, портил юное лицо девушки.

О, как она отличалась от тех, с которыми он работал!.. А потом случилось так, что вся ресторанная «обслуга» зашушукалась, мол, он вроде бы круто переменился… Переменился ли? Он не мог этого понять, но сдвиг в себе, нелады с самим собой он ощущал все больнее. Именно какая-то щемящая внутренняя боль о несодеянном терзала его. И с женою стало труднее: она жалуется, что он не понимает ее, не хочет понять… Ему же во много крат тяжелее было оттого, что он не только не понимал ее устремлений, но сам стал не понимать себя…

Сомнамбулически вперив взгляд в окно, схваченное по краям ледком, Чадин медленно покуривал сигару.

Познакомился он с Шурой на почтамте. Она работала в отделе «Прием и оплата переводов». Он ежемесячно посылал матери в далекую Брянщину немного денег. Мать в письмах благодарила троекратным: «…спасиба сынок, спасиба за помачь, детка, большое спасиба, тольки пишишь ты редка, бутта чужой ты мне…» Она просила его наведаться с женою хоть ненадолго в родное село. Читая эти материнские безграмотные строчки, он испытывал стыд, чистосердечно раскаиваясь в своем эгоцентризме: на солнечном юге он побывал дважды, а на родине — не удосужился.

Шура понравилась ему простотой и своей непритязательностью. Такою она показалась ему вначале. Потом — свадьба на много персон; деньги у него уже были…

Чадин стряхнул пепел сигары на журнал и поморщился: он вспомнил, как солгал матери, что заведует рестораном, а та ответила: «…Любый мой сынок, диву я даюся, патаму что твой батька усю жисть руками робил, плотничал, а ты аказываецца галавой узял…» Он взял головой…

Чадин поперхнулся от злой затяжки, шумно встал и, не взглянув на притихших соседей, вышел в тамбур. Тут грохотало, несло в щель снежной пыльцой, сквозило. Он прислонился плечом к стенке, глядя на мелькающий за стеклом кустарник на заснеженных откосах. Начинало распогоживаться; низкое солнце робко выбиралось из тучек, дымно-морозные дали светлели, отливали чистой синью.

— Ничего, вывернемся… — проговорил Чадин, приободряясь от звука своего уверенного голоса; он настроился пооптимистичней и представил себя уже в тайге, с ружьем, одинокого и все же счастливого.

Почему-то ему так казалось, что там он обретет столь желанный покой; ведь ему только тридцать семь, а он ожирел, полысел и стал частенько раздражаться по пустякам.