СУДНЫЙ ДЕНЬ

Он удивил всех, кто его хорошо знал, неожиданным своим решением провести очередной отпуск в каком-нибудь таежном селении. Не нужны, дескать, ему «ни Крым, ни Сочи, ни южное все-что-ты-хочешь…» Зачем далась ему, официанту ресторана «Север», эта тайга, да еще зимой, в декабре, и почему так  в д р у г? Глеб Чадин сам толком не знал — почему, но вот накатила на него эта «неодолимая охотничья блажь», как он подсмеивался над собой, когда к нему приставали с расспросами. Правда, охотник из него был никакой, но, вероятно, дремала еще в нем давняя не то чтобы страсть, нет, а скорее привычка, когда он, будучи подростком, любил шляться по лесу с отцовской двустволкой, окрест того села на Брянщине, откуда он убыл ровно семнадцать лет назад.

Однако, подшучивая над своею «блажью», Чадин чувствовал, что с ним случилось нечто такое, отчего он стал слишком раздражителен и вообще «заводился, с пол-оборота», как официантки злословили.

Так вот совсем внезапно и, казалось бы, беспричинно он обнаружил в себе эту утомленность, хотя, если рассудить, то с чего бы ему так уж устать? Не на такой уж ответственной работе он, не на высоко-должностном посту, не «вкалывает» же где-нибудь до горько-соленого пота…

Все так. Но он дня того не мог дождаться, когда уложит наконец вещички в рюкзак… Конечно, и последняя размолвка с женой Шурой сильно подхлестнула это его желание поскорее «дать тягу» из города. Впрочем, с женою гораздо сложнее все обстояло, и уже давно, но теперь он не хотел вдумываться в правоту и неправоту каждого из них, не хотел докапываться до всяких там причин, правд и кривд.

Хотелось только одного: махнуть подальше в тайгу, отдохнуть, развеяться…

Морозным декабрьским днем он и очутился в поезде, увозившем теперь его от большого города к неведомой тайге. Чадин был доволен: по пути на вокзал никто из знакомых не повстречался, Шуре он черкнул записку, где извинялся, обещал, надеялся и все такое прочее; да и собственная экипировка его удовлетворяла: меховая куртка, унты, ружье в чехле, взятое «напрокат» у одного приятеля, карта этого края, фотоаппарат…

В вагоне он молча сидел у окна, ни с кем не заговаривал, глядел в просторные снежные поля, на дальние сопки в морозно-дымном тумане и думал о чем-то сокровенном, своем, несбыточном; и все почему-то ускользала от него главная мысль-мечта, ради которой он, как эта ему представлялось, и рванулся в незнакомые места. На карте он уже пометил станцию, где должен сойти, а дальше обстановка покажет, как действовать.

В купе на него поглядывали: странный все-таки пассажир! Он упорно молчал и глядел в окно. Он еще жил той, городской своей жизнью, и не жил, в общем-то, а вспоминал отрывочно, но так зримо, выпукло, что эти воспоминания-отрывки приобретали сейчас особенную значительность и глубину; его иногда даже волнение охватывало до дрожи в пальцах, и он чиркал зажигалкой и прикуривал, вертя эту изящную штучку в пухлой, немозолистой руке.

С некоторых пор он привык курить только сигары. Изредка и мельком Чадин ловил любопытствующие взгляды соседей по купе и почему-то еще больше замыкался в себе, упиваясь своим недоступным видом; эта внешняя «броня» спасала его: ему так наскучили всякие бесплодные разговоры!..

Вагон покачивало, колеса отстукивали однообразное так-так, так-так, в купе переговаривались, смеялись.