Кондратьева даже в дрожь бросало от услышанного. Каждое слово обжигало злой пощечиной.

Стукач? Но ведь и он воевал. Не хуже других. Ни за кого не прятался. И тоже — с первого дня войны. Не отдохнул. Не переведя дух работать начал. Получалось не хуже, чем у других. А кто ему сказал спасибо? Кто заметил? Ни разу благодарного слова не сказали. И эти… хвосты распустили. Вроде на них весь свет держится. Только они воевали, они кормили, другие — захребетничали! Все работали! И он ночами не спал. Не о собственном кармане пекся. Самому мешка картошки на всю зиму хватило бы! О других думал. О всех. Для них старался, жил в деревне. И не жаловался. Хотя мог бы устроить судьбу иначе. Но не спорил. Работал, где велели. Хоть чем он хуже этих? Грозят, ноют, всех грязью поливают. Все плохи! Мало им внимания, не хватило заботы? Обидно за все пережитое? А он — Кондратьев — мало перенес? Теперь — западло?

Олегу Дмитриевичу стало не по себе. Он лег на шконку. Хотел уснуть. Но даже сон не сжалился.

Давно в бараке тихо стало. Спят зэки. Пользуются непогодой. Отдыхают.

«Пора», — говорит себе Олег Дмитриевич и, тихо, неслышно встав, взял в руки сапоги и, обувшись за дверью, вышел в беспросветный дождь, направился к оперчасти.

Несколько раз он останавливался, вслушивался, но нет, никто не шел за ним по следам.

— Неужели раньше не могли прийти? В такую ночь даже звери спят. Что случилось у вас? — удивился оперативник.

Олег Дмитриевич рассказал ему о слухах об амнистии и последнем разговоре в бараке.

— Ни Колыма, ни сроки ничему не научили. Так и сказал, выйду, подпущу красного петуха в избу, — рассказывал о Мишке. Не забыл Иллариона: — Говорил, что страну некому будет защищать. Потому как потомки нас станут помнить. И не захотят рисковать…

Оперативник слушал напряженно, внимательно.

— Понимаю, Кондратьев. Фронтовику обидно такое слышать. Ведь и вы воевали… Сразу на нескольких направлениях, — усмехнулся оперативник и, привычно подвинув бумагу и ручку, предложил: — Пишите. Только сжато. Самую суть.

— Скажите, об амнистии что слышно? — спросил Кондратьев.

— Из вашего барака выходят завтра пять человек. На волю. Среди них — Балов. Так вы и не сумели с ним справиться. Уедет…

— А я? — изумился Кондратьев.

— Мы с вами поработаем. Куда спешите?

— Вы обещали льготы!

— Их заработать надо. Заслужить…

Кондратьев писал торопливо. Когда закончил, отодвинул исписанные листы.

— Возвращайтесь в барак. Я думаю, что и вам до свободы немного ждать осталось. Я уже послал ходатайство. Думаю, оно поможет вам, — простился оперативник и плотно закрыл дверь за Олегом Дмитриевичем.

Кондратьев, попав из света в ночь, долго не мог сориентироваться. Его грызла обида. Балова отпускают. А он — остается. И никто не вспомнил о его, Кондратьева, заслугах. Никому и в голову не пришло освободить…