Как объяснить вес утки со сломанным крылом? Сущая во плоти, крови и в частицах света, утка не могла летать. Крыло было сломано намеренно – таков был замысел Чарли Икса, по которому утка всегда могла быть отвергнута Компанией. Чтобы утка могла стать добычей. Такой же презренной и отвергнутой, как добыча.
Когда троица столкнулась с уткой, оказалось, что та тяжела – будто отлита из меди, стали или золота. Взгляд утки был непроницаем – тяжелая долголетняя память отяготила его. Всегда, когда они прибывали сюда, их тяготил неизбывный и назойливый этот вопрос: утка за нас или против нас? Или: узнает ли нас утка?
Утка являла собой парадокс. Она бродила там, где хотела, и везде, где того требовала поставившая ее на стражу Компания, отрицая всякие законы того места, куда попадала. В большей или меньшей степени утке были подвластны все версии Города.
– Утка Шредингера.
– Утка Хайдеггера.
– Утка Сведенборга.
– Утка Сенеки[7].
Утка Чарли Икса.
Худшие версии утки: хищная, вспыльчивая, с суровым рептильным взором. Та, что сочилась тоненькой струйкой крови, засыхающей пятнами на белизне пера. Этакие стигматы оракула, плата за слишком ясный взгляд в будущее. Распознать хищную утку просто – она чаще всего воспроизводит подобающие хищным птицам убийства мелкой живности. Роется в тушке какого-нибудь грызуна своим острым, мелкозазубренным по краям клювом, тащит наружу кишки. Проглатывает их, как какая-нибудь цапля проглатывает лягушку, остатки жадно глодает – мерзко видеть со стороны. Загвоздка в том, как долго утка намерена оставлять объект внимания в живых.
Она отрывалась от пиршества, поднимая голову с механической грацией – и с голодом, таким сильным, что будто вот-вот выльется в агрессивный утиный кряк. Но
Не раз и не два троица видела, как утка потрошит лису – прижатую шпорами на перепончатых лапах к земле, распоротую от задних лап до морды. Вычистив все потроха, утка работала головой точно молотом, ледорубом – клюв разбивал голову лисе, и по сторонам летели брызги крови и мозгового вещества. Звук разносился над песками эхом.
Но утка не съедала ни кусочка лисы. Возможно, опасалась ловушки. Может, боялась, что лисы захватят ее изнутри, одержат победу посмертно. С учетом того, что голоса лис даже после их смерти продолжали носиться в воздухе – может, и не зря боялась. Но Мосс не могла сказать наверняка, вредят ли эти голоса утке. Если она и была в чем-то уверена, так только в том, что Чарли Икс ненавидел лис. Или – когда-то давно – возненавидел одну конкретную лису.
О сломанном крыле утки проще всего было сказать так – оно оставляло на многих шеях и многих туловищах улыбку, а вот на лице – никогда. Обрушиваясь на жертвы с грацией бейсбольной биты, утка разворачивала свое естество, тянулась и расползалась – но крыло всегда оставалось на одном месте. Крыло, чей край был остер и зазубрен.
С остервенелым упорством, достойным лучшей цели, утка кромсала и нарезала ломтиками падальщиков – размером с человека, и даже тех, что были крупнее. Возможно, этим зигзагообразным движениям ее когда-то научили – но уж теперь-то они были отточены до автоматизма; так швейная машинка иглой наносит нитяной узор.
И вот все эти мокрые клочки летели по закоулочкам, и падальщик с навеки застывшим на лице выражением мучительного замешательства, явно озадаченный собственной кончиной, расползался в луже собственной крови. Солнце и мелкие падальщики вскоре принимались за дело – и превращали его боль в улыбку. Ведь мертвые существа не чувствуют ничего, кроме безграничной любви Вселенной.
Иногда утка откликалась голосом твоего любимого умершего: вырывала его звук из твоего разума, а потом зарывалась в твой мозг, как червяк или личинка, и пыталась пожить там какое-то время, выедая твои мысли, пока ты не превращался в шелуху, которая дергалась, пускала слюни и корчилась на песке. Тогда, уразумев твою безвредность, утка наносила хирургический выверенный удар клювом – как бы открывая в тебе кран. И вот, пока ты истекал кровью, она жрала тебя живьем.
Мосс знала, что иных жертв в процессе накрывают поистине экстатические ощущения. Их разум с легкостью воспарял в облака – и взирал вниз, на дрожащее и извивающееся окровавленное месиво, без тревог и забот. Боль, предшествовавшая моменту перехода, забывалась.
О, счастливая память о Чарли Иксе, у которого больше не было памяти. О, счастливые дни юности, память о которых утка пробуждала. Утка, которую Чарли Икс вырастил и выходил сам… или которую ему подарили… или та, что была им спасена из зоопарка… та, которую он сам поймал в городском парке… та утка, чья история менялась по скользящей шкале сентиментальности, которую Чэнь только и мог сравнить, что с жестокосердием, в зависимости от настроения Чарли Икса.
Та самая утка, о которой он рассказывал Чэню, когда создавал дьявольскую версию мира – без пространства между уличающими во лжи молекулами воздуха, без воздуха, что коробился его устами, когда он изрекал правду – то, что почитал Чарли Икс за правду в тот отдельно взятый момент, вернее.
Кто скажет наверняка, что есть правда – и что есть история?