Книги

Странная птица. Мертвые астронавты

22
18
20
22
24
26
28
30

В этой версии Города Левиафану стукнуло почти сто лет. Звали Левиафана Растлитель, в честь давным-давно умершего скульптора. Но, конечно, никого он не растлевал[8]. Просто такой жаргонец. Черный юморок солдафонов, служащих из-под палки. Ведь потому они порой называли Синего Лиса «слисом» или «синисом», или даже «синькой», как будто Лис был какой-то болезнью, что распространилась и на его собственный вид, и, возможно, на другие.

Я здесь, чтобы сделать ставку. Это – моя ставка. Я пошлю тебе значение слова «ставка».

У Растлителя, Рыбы, Левиафана было одно-единственное огромное око, все белое и мертвое, лившее слезы, кристаллизующиеся в соль.

– Рыба под стать Грейсон, – мягко пошутил Чэнь.

Да, древняя, обветренная, огромная, ветеран сотни битв. Пожрала стольких отщепенцев и отпрысков Компании… хоть и сама – такой же отщепенец.

Твои враги – наши враги.

Нежная музыка исходила из его уродливого рта, похожего на пасть морского окуня. В затишье она могла загипнотизировать добычу на другом берегу и обречь на смерть в его пасти. Вблизи – могла вдруг превратиться из нежной в убивающую, оглушить напрочь, взорвать слуховой аппарат изнутри. Левиафан был вызывающе уродливой рыбой – габаритами где-то между носорогом и китом.

Вонь заставила Грейсон сморщить нос. Растлитель будто впитал в себя все существующие дурные запахи. Карболка и гниющие водоросли. Экскременты и грязь. Все, через что он проплыл, – все на нем отпечаталось.

У Растлителя оборона была хоть куда. Жабры, внезапно выворачивающиеся наружу и превращающиеся в лезвия. Бритвенные чешуйки, при любых признаках опасности разящие навылет, рвущие до костей. Могучие челюсти, усеянные зубами – кариозно-желтыми, поблескивающими; о такие не только поранишься, но и еще какую-нибудь заразу подцепишь. Сильные широкие плавники, предназначенные как для ходьбы, так и для плавания. Если Левиафан когда-нибудь доберется до океана, вымахает еще больше, станет деспотичным повелителем царства морского. Без разницы – пресная вода, соленая. Левиафан охоч был до любой воды.

То, что я могу дать тебе взамен…

Растлитель барахтался в сосущей грязи пруда-болота, прореженного кочками с пожелтевшей травой. Этакая грубая насмешка над ее приливными бассейнами. Мухи, напоминающие своим мельтешением точки и тире, летали над болотом. Когда-то в них были камеры, а теперь они тут жужжали просто так, по привычке.

Растлитель барахтался, тревожа ряску, и ряска, изобилие крошечных зелено-белых цветов, сплетенных вместе точно кольчуга, отвечала ему тем, что показывала что-то смутно похожее на лицо. Чей-то лик, приветствующий Растлителя как друга. Лунный свет, светотень – никто из троицы этого не замечал, у них было прекрасно развитое ночное зрение.

Растлитель изобразил какой-то сонный узор, вобрав в себя косяк вопящих от собственной окоселости пескарей. Этакий ответ, интерпретируемый в первом приближении как-то так: <<ты думаешь, что ты – все и везде. Вы думаете, мир – это не все, что вокруг вас, и не везде кругом>>.

Координаты управления для такого дредноута, как Ботч, были совершенно иными, чем для Мосс. Они говорили не на рыбьем языке и не на языке мха. Потому что они не были ни рыбой, ни мхом. Они не снисходили до людской речи, потому как не были людьми.

Но и новшеств тут не было. Ни тебе машинного языка, ни кодов, ни энигм. Односторонний перевод – когда каждое слово проталкиваешь через мембраны, берешь передышку – и снова толкаешь вперед. Порой то, что перегонялось в слова, было лишь эмоцией, реакцией. Всего лишь приближения, но им следовало довериться здесь и сейчас, пока они не стали скользкими и не канули в трясину. Потому что перевод был своего рода вирусом, и Мосс верила, что она заражает рыбу, а не рыба – ее, Мосс.

<<Ну разве же это – не нападение?>>

Растлитель этого не сказал, никогда не скажет, и все же в каком-то смысле это было им сказано, и он продолжал противостоять ей. Неподвижность Растлителя, пристально глядящего на плывущее поле цветущих мхов, подсказала ей, что он ее хочет слопать. Если бы он только мог найти ее сердце, он вырвал бы его с превеликим удовольствием – чтобы пожрать его в окружении всех этих цветов.

Этот зверь – он мог содержать ее, какую-то ее часть, какую-то ее версию. Можно было попытаться сыграть на этом и выиграть им время. Не та миссия, о коей договаривались Грейсон и Чэнь. Совсем не то, что она обсудила с Лисом, – абсолютно не то. Такой способ привлекал разве что растительные клетки, содержащиеся в ней. Мох и лишайник. А было ли в ней что-то еще?

Она сказала Растлителю, что взаправду видела его. Что она может проследить за Растлителем по контуру его шрамов. Потому что не было на теле Растлителя ни местечка, где шрамов бы не было, и потому-то он был теперь бел как снег, бел как некий призрак, нечто, не принадлежащее Городу. Белое – это не камень, не мертвая окаменелость; силу брони и, соответственно, силу смерти белое применить на ней не могло. Но вот нашлась одна лазеечка, одна слабость – этот его язык будущего.

Всякий шрам на теле Растлителя она раскрыла в полноте его – напомнила о том, как он появился, рассказала об этом ему, ведь Растлитель забыл, что означают собственные шрамы, как и почему они ему достались, забыл вообще обо всем, что происходило в мире вокруг него. Всякий шрам, раскрытый подобным образом, поведал историю долгой жизни Растлителя, и с каждой новой подробностью Растлитель возвращал себе утраченное, и в конце концов, очищенный от всех шрамов и ран, предстал перед Мосс во всей своей сияющей первозданной истине.