Дагмар отказалась войти в нашу группу из десяти девочек и пяти мальчиков, и такое ее решение поразило меня, ведь я всегда думала, что мы почти близнецы. Мы не ссорились, мы просто беседовали о «Кадиме», и выяснилось, что она придерживается противоположных воззрений, воззрений ассимилированных чешских евреев. Она считала себя чешкой, думала, что нацисты угнетают всех чехов, а евреев – лишь ненамного больше, чем остальных. Сионизм – это не для нее. После многих лет близости таково было начало неизбежного расхождения между нами, как и то, что еще в школе она предпочла изучать природную медицину вместо греческого и латыни со мной.

Меня расстроило, что она не разделяет моего энтузиазма, но это не остановило меня. Я все больше сближалась с новыми друзьями, особенно с парой, принадлежавшей к «золотой молодежи», Тильдой Фишловой, которую называли Тилла, и Карелом Шляйснером. Тилла была хорошенькой блондинкой из Пльзеня, округлой, с голубыми глазами, на восемь лет старше меня. Карел приехал из Судет, он выглядел на классический еврейский лад, черноволосый, с карими глазами и с усиками – чрезвычайно красивый и приличный молодой человек. Они очень сильно любили друг друга, и я была уверена, что они поженятся и станут идеальной семьей, вероятно, уже в Палестине.

Они служили нам примером в то первое лето оккупации, когда, как ни иронично, мое здоровье окончательно поправилось и я стала нормальной девочкой. Почти ежедневно мы вместе купались в «Еврейском озере» в долине Ческе Удоли. Купаться мы могли только там, так как плавать в одном водоеме с арийскими детьми нам запретили. Поэтому Ческе Удоли стала местом встречи наших родителей, друзей и товарищей по «Маккаби». То, что там мы все были евреями, поддерживали друг друга, имело немалое значение. Я смогла оценить силу веры у евреев.

Поскольку общественным транспортом пользоваться нам не разрешалось, а комендантский час для евреев начинался в восемь вечера, много времени терялось на то, чтобы добраться домой, прежде чем возникнет угроза ареста, но иногда мы теряли счет времени на озере. Там мы впервые повстречали членов фашистской молодежной организации «Влайка» («Знамя»). Мы называли их чешскими нацистами, этих парней восемнадцати-двадцати лет, бродивших в поисках детей-евреев. По-моему, они были не столько антисемитами, сколько задирами. Они лежали в засаде, поджидая нас на дороге, когда мы возвращались с озера, и избивали всех, кто попадался после начала комендантского часа. Впервые я столкнулась с насилием. Мы старались убежать от них, но иногда они догоняли нас. Меня поколотили только раз, кулаками – благодарение Богу, они не разбили мне очки. Мальчики из нашей группы страдали от побоев гораздо чаще.

Отец по-прежнему тяжело переживал из-за того, что Запад предал нас. Он и несколько приятелей по «Соколу» встречались, и каждый приносил очередную дурную весть. Евреям запретили иметь радиоприемники, но мы каким-то образом сохранили свой и по вечером мрачно слушали BBC из Лондона. Отец пытался скрыть подлинные чувства, но я догадывалась, что он мучается и боится, что нас арестуют не сегодня-завтра.

Однажды вечером, когда мы возвращались задолго до комендантского часа с озера, наткнулись на нашу кухарку Эмили на углу, где она поджидала нас.

– Гестапо разыскивает вас и других членов «Сокола», – предупредила она отца. – Вам слишком опасно идти домой.

Папа поблагодарил ее и сказал мне, что спрячется в лесу, хорошо мне известном.

– Иди к маме и убедись, что с ней все хорошо, а завтра отыщи меня. Встретимся в нашем особом месте.

Я побежала домой, вся трясясь, и увидела двух гестаповцев в нашей квартире. По переполненной пепельнице я поняла, что они тут давно. Мама была на удивление спокойна и твердила им:

– Я и в самом деле не знаю, где мой муж. Он всегда пропадает. Я просто надеюсь, что он вернется, когда сможет. Вы так прождете его здесь целую вечность.

Наконец они поверили ей и ушли.

На следующее утро я побежала в лес с едой и одеждой и нашла отца в условленном месте. Он скрывался неделю, пока гестапо искало его. Дядя Карел тоже должен был прятаться, так как власти разыскивали его за дезертирство из австрийской армии во время Первой мировой войны.

Когда в гестапо поняли, что вряд ли они поймают отца, подкарауливая его дома, и что рано или поздно он попадется, просто потому что он еврей, они приходили к нам уже для одного только грабежа. Два человека в униформе заявлялись каждую неделю вместе с судетским чехом по имени Гаас, помогавшим им находить еду, шоколад и драгоценности. Многие судетцы сотрудничали с немцами в преследовании евреев.

Страшно было слышать, как они колотят в дверь и требуют, чтобы их впустили. Врывались с криками, все разбрасывая, отпирая столы и серванты, непрестанно осыпая нас угрозами. Никогда я не слыхала такого ора и закрыла уши. Около часа они оставались у нас, делали все, что заблагорассудится, повторяя: «Мы скоро избавимся от вас, евреев. Никого не оставим в живых, никому не понадобятся все эти вещи там, куда вы отправитесь».

Звучало ужасно, и всякий раз, когда они приходили, мы не знали, что случится с нами. Я была запугана до крайней степени.

Мать вела себя смело и часто перечила им. Во время одного из обысков они нашли салями, спрятанную в каминную трубу. Офицер сказал:

– Das ist nicht für sie, das ist für deutsche Kinder («Это не для вас, а для немецких детей»).

Мама ответила на превосходном немецком:

– Aber wir haben auch ein Kind und das will auch essen («Но у нас тоже есть ребенок, которому тоже нужно есть»).