Солдаты захохотали.

— Какие такие?! Такие! С чем такие?

Посыпались нецензурные остроты.

Мы молчали. Это мы — “такие”...

В этапке жарко и душно. Низенькая, маленькая комнатка оклеена синими обоями и вся пропахла человеком, его потом и смрадом.

На нарах неподвижные фигуры приведенных раньше нас. Слышен носовой свист и храп. Мы ждем. Двенадцать часов ночи, час, два. Черные окна с решетками глядят зловеще, неприютно. Солдаты за дверью закусывают, смеются, хлопают себя по коленям и рассказывают все свое — о дневальных, об офицерах...

К конокраду, переодевавшемуся жандармом, пришли на свидание. У них такие же умные, выдержанные лица, как у него.

— Ну так ладно, Иван Микитич... слышу я голос. — Значит так?

— Ладно, ладно.

— А как придешь в Толстый Луг, так, значит, к Игнатову на двор, Родион Васильича спросишь, там лошади... берегись. Ну да знаешь, что тут толковать-то.

— Ладно! — перебивает нетерпеливо конокрад.

Солдат следит за ними.

— А вот ведь я погляжу, голова-тот у тебя, Иван Микитич, в картузе! — начинает опять загадочно первый. — Простудишь. Возьми-ка мою шапку, а?

Они меняются шапками. Солдат отводит глаза и молчит. И оба говорившие точно облегченно вздыхают.

— Ну, прощайте, значит.

— Прощай, Иван Микитич.

— Лукерье Афанасьевне поклон.

— Уж чего тут.

Конокрад оборачивается к нам и плотнее надвигает на лоб свою шапку. Горит и молчит...

Мужик на нарах рассказывает о том, как бежал весной из Олонецкой губернии, куда был сослан за политику. Теперь ссылается вторично.