II. ЭТАП

В тюрьме скоро перестаешь понимать разницу в людях: почему один в тюрьме, а другой — на свободе? Почему будочник Будаков, обворовывающий арестантов, когда приносят им подаяние, — надзиратель в ней, а “уголовный” Гребенкин, укравший три курицы у соседа и пытающийся теперь на свидании передать своей нищей матери кусочки мыла, подобранного им после бани, — уголовный арестант?

Этой разницы не знают и сами служители тюрьмы. При всем их отвратительном отношении к содержащимся, — в них нет чувства превосходства, нет сознания, что они — хорошие, а те — дурные, и это делает их власть еще более отвратительной, лишая ее всякого нравственного содержания. Все равны и все — случай. Вот что знают здесь все. Сегодняшний надзиратель завтра же превращается в такого же арестанта, как и другие, если перепьется, и начальник пошлет его на семь суток в арестовку.

Та сила, которая созидает здание — общество и сегодня кладет один камень во главу его угла, может завтра же сбросить его оттуда и употребить на облицовку клоаки...

Чего стыдиться тогда? Зачем бояться того, что один заклеймен словом “вор”, а другой — тюремщик?! То, что так дико и страшно другим, позорное в “арестантском”, здесь не дико, не страшно. Каждый занят лишь тем, чтобы прожить свой день, и живет “своим” на том пути, на который поставила его чуждая ему и внешняя для него сила — жизнь.

— Ты что воровал? — спрашиваю я кривого, тупого рецидивиста.

— Да так, по машинам ходил! — машет он равнодушно рукой и вдруг оживляется. — Эх, был бы у меня другой глаз, так разве бы я так стал воровать, — я бы коней крал!

И он блестит своим одним глазом.

Кто смеет его упрекнуть, осудить здесь?!

И странные мысли крутятся в моей голове.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я иду с этапом. Люди с сожалением, не то со страхом взирают на нас. Но все путается во мне. Почему все? Почему я политический? Почему арестант? Почему не конокрад, идущий теперь со мной рядом? Какая разница в этом? Какая разница в том, что он переодевался жандармом и обокрал помещика, а я ездил по селам и учил крестьян своей правде? Кто произвел эту разницу? Кто она, эта глухая, темная сила жизни?

Вот толстый купец с лоснящимся лбом самодовольно посылает нам подаяние. Но чем он лучше нас, или мы его — и кто вор из нас, кто не вор? Кто убийца, кто нет? Почему исправник, этот черный мужчина с разбойничьим шрамом на щеке, убивающий и засекающий крестьян до смерти и как-то кичащийся этим, почему он, когда он раз приезжал к нам в тюрьму и ругался по матери, потом довольный, грузный, затянутый в свой китель, уходил из нее, а не оставался в ней закованным в кандалы? Чем лучше он Калачова-разбойника, такого же огромного, рослого и спесивого своим телом и тоже забывшего счет своим убийствам и кражам?

Мужик передо мной, белый и ласковый парень, оборачивается ко мне и смотрит на меня почти с благоговением. Ему хочется идти рядом. Но он не смеет просить меня об этом. Он один из тех, кто писал мне в тюрьме, но еще ни разу не говорил со мной. И ему теперь лестно, что он видит меня, “товарища”, от которого слышал столько умных вещей. Но что мое в этом? Может быть, юноша-конторщик, который так мучительно завидовал мне в тюрьме, завидовал моей образованности, моей свободе, был бы в тысячу раз достойнее меня на моем месте. И он ли виноват в том, что он родился у прачки в уездном городе, а я ... и я украл его место в мире раньше, чем он родился. И я убийца его и вор.