Он встал напротив троицы и сжал кулаки, сдерживая ярость и примериваясь, кого ударить первым.
— А, Мишаня! — ласково сказал один из них, длинный и тощий, и Миша узнал соседа со второго этажа — вечного забулдыгу и ханурика по прозвищу Штырь. Миша даже имени его не помнил, а этот, поди ж ты, знает Мишино имя.
— Выпьешь, Мишаня? — спросил Штырь. — Согреешься сразу, вон нос — красный.
— Выпью, — сказал Миша, и залпом вылил в себя протянутый Штырем стакан. В глазах защипало, а в душе потеплело.
— А закусить? — заботливо спросил другой, пожилой толстяк в рваном, словно изодранном собакой, пальто.
— Не, спасибо! Я не закусываю, — ответил Миша, пожал всем троим руки и пошел домой.
«Привыкай, — стукнуло в голову выпитое, — привыкай, лошара, это теперь твоя жизнь».
Мама сидела на кухне перед остывшей чашкой чая, смотрела телевизор.
По телевизору шли новости, и Миша снова видел нелепую пизанскую башню и черный Сенинский БМВ.
Мама была чем-то удручена и, похоже, даже не заметила изменений в Мишином облике.
— Кушать будешь? — спросила она, все еще не отрывая взгляда от экрана.
— Буду, — сказал Миша, — после душа.
И уже из коридора спросил:
— Ма, ты сегодня не на работе?
— У меня отгул, — сказала мама.
«Странно, — подумал Миша, — мама ни разу в жизни не брала отгул».
Он услышал, как она мешает чай, ложечка стучала о края чашки, и это тоже было странно: мама никогда не пила чай с сахаром.
— Ты не заболела? — спросил он, когда вернулся после душа.
— Нет, что ты, — ответила она и, наконец, словно проснулась, взглянула на Мишу, охнула:
— Что у тебя с лицом, сынок?!