В своей книге о Жукове Гареев проигнорировал научную критику мифа о «первом маршале», в котором наиболее ярко проявились все изъяны советской литературы о войне. О Жукове уже опубликованы многочисленные и крайне неоднозначные материалы. Автор же отобрал из них лишь соответствующие «социальному заказу» — обоснованию решений о новых памятниках, ордене и медали. Вслед за многими апологетами он обошел молчанием все негативные сведения о Жукове (некомпетентность, жестокость, «трофейную кампанию», «тоцкий подвиг» и др.) или пытался их опровергнуть; приписал Жукову чуть ли не все победы, другим — поражения. Вслед за специальными («в защиту» Жукова) заседаниями советов военных академий, конференциями ветеранов, историков и писателей, многими десятками публикаций Гареев нарочито сводит научную критику сугубо агитационного мифа к «атаке профессора на маршала» к вопросу о том, «кто и в чем обвиняет Жукова». В книге преднамеренно преувеличена роль этого маршала в руководстве войной, отдельными операциями (например, в Курской битве), когда это выгодно автору, и наоборот. Когда это «нецелесообразно», роль Жукова преуменьшается (например, в приграничных сражениях, операциях Западного фронта в 1942 г.). Грубые пренебрежения элементарными требованиями военной науки в 1941 г. в книге представлены в виде «недооценки обороны», вина Жукова переложена на Сталина, Тимошенко, Кулика, Мехлиса, Щаденко. «Что-то» на посту начальника генштаба Жуков, «возможно, не смог осуществить», пишет Гареев. Однако Жуков «всего-навсего» не смог обеспечить боевой готовности (независимо от позиции Сталина!), и армия была разбита наголову. Автор обходит молчанием критику Жукова Василевским, Громыко, Коневым, Молотовым, Павленко, Рокоссовским, Хрущевым и другими.
Участие Жукова в Берлинской операции и сама операция Гареевым по существу искажены. Жуков с выходом 1-го Белорусского фронта на Одер будто бы выступал против немедленного наступления на Берлин. Участников события и историков давно интересовало, можно ли было продолжить наступление на Берлин сразу же после форсирования Одера в январе — феврале 1945 г. и взять город с ходу, пока противник не успел закрепиться. В открытой прессе первым посчитал это возможным маршал Чуйков, весной 1945 г. командовавший 8-й гвардейской армией. Жуков и другие лица, не заинтересованные в правде, обвинили Чуйкова в «чистейшей авантюре»: будто бы наступать было нельзя из-за угрозы правому флангу 1-го Белорусского фронта. Научная проблема была закрыта волюнтаристски. Авторы 12-томной истории войны, следуя Жукову, также писали об «опасности контрудара». Но был ли удар на самом деле, они молчат до сих пор. После выступления Чуйкова СССР обвинили в преднамеренном затягивании агонии «третьей империи» и мучений немцев. По мнению Дж. Хоскинга (Англия), СССР «мог двигаться прямо на Берлин» еще в августе 1944 г., но возобновил свое наступление лишь после разгрома фашистами Варшавского восстания. Автор явно не подумал, возможно ли было вообще непрерывное наступление от Днепра до Шпрее.
Жуков и его адепты, отвергая мнение Чуйкова, не учли германские документы. Но сохранилось свидетельство Кейтеля 17 июня 1945 г.: вермахт не имел сил для нанесения упомянутого контрудара. То есть удара не было. Больше того, оказывается 10 февраля 1945 г. Жуков докладывал Сталину: «наступление на Берлин могу начать 19–20.2.45». Военным советом 1-го Белорусского фронта был разработан специальный план. Он предусматривал и обеспечение правого фланга, поскольку соседний 2-й Белорусский фронт отставал. Обо всем этом в дискуссии с Чуйковым Жуков промолчал. Впрочем, нам и сейчас неизвестно, почему не прошло предложение военного совета, как возникла версия «угрозы справа», кто скрывал «неудобную» для Жукова часть показаний Кейтеля.
Гареев обошел молчанием и известное мнение: окружение, а не лобовой штурм, не только обеспечило бы ликвидацию противника в Берлине, но и сковало бы предполагаемое вероломство западных союзников. Гареев оправдывает применение Жуковым танковых армий для прорыва обороны, фарисейски ссылаясь на его заботу о жизни пехотинцев. «Война кончалась, и больше танковые войска уже негде было использовать», они были защищены от пуль. Генерал забыл, что советские танки в Берлине уничтожали совсем другим оружием. Немыслимое в демократической армии кровавое состязание маршалов Гареев наивно объясняет «трениями и неясностями» и тем, что «маршал Конев слишком рвался к Берлину» и «не предусмотрел» потребности Пражского направления. Подчас к жуковской теме искусственно привязываются мало относящиеся к делу события. Таково описание будто бы ведущей роли Жукова во взаимодействии советских войск и восставших варшавян.
Типичного сталинского маршала Гареев ставит в один ряд то с Пушкиным, то с Наполеоном. Автор пишет о «заветах» Жукова как некоего апостола, его «обаятельности», «одухотворенности», «мудрости», «справедливости», «гуманности», то есть как раз о том, чего так не хватало его герою. Гареев подчеркивает «поразительную проницательность Жукова, умение далеко вперед рассчитывать ход операции, его личное мужество и высочайшую ответственность», «полное представление о противнике и его силах». Все это будто бы позволяло ему «сберечь десятки тысяч солдатских жизней». Что имел в виду автор? Неужели те постоянные «неожиданности», которые преподносил Жукову противник от 22 июня 1941 г. до 16 апреля 1945 г.? Написанные неизвестно кем, плотно подогнанные к казенной историографии «Воспоминания и размышления» Гареев восхваляет как «уникальный труд», «наиболее глубокую, правдивую и богатую обобщающими выводами и мыслями книгу». Сравнение воспоминаний с трудом Клаузевица не выдерживает никакой критики. В них же нет военной теории.
Написанная наспех книга Гареева — не научное исследование. Это показывает уже ее архитектоника. Провозглашенной цели — показать
Глава вторая, посвященная «характерным чертам» искусства Жукова, сведена к пересказу его действий под Ельней, в Ленинграде, под Москвой и далее вплоть до Берлина. Однако обещанных «характерных черт» читатель там не найдет, если не считать простого перечня воинских доблестей, которыми щедро наделил автор своего кумира. В нескольких местах книги автор сообщает об «основных положениях» военного искусства, которым будто бы следовал Жуков, — знание противника и своих войск, ставка на внезапность, расчет сил и средств, материальное обеспечение. Но все это слишком обыденно, чтобы доказать «уникальность». «Особенным» в действиях Жукова автор считает, что тот с «автоматом в руках отбивался от противника» в Перхушкове и «пробирался ползком на передовую». Подобные действия другого маршала (Ворошилова) осуждаются. Раздел «В чем секреты военного искусства, уникальность полководческого искусства Жукова?» переполнен банальными экскурсами в военную историю от Эпаминонда до Костюшко. Среди рассуждений на вольные темы, например, о провале «учителя полководцев» профессора Г. Иссерсона в качестве командира дивизии на учениях во встречном бою против дивизии Жукова иногда встречаются ничем не подтвержденные заявления о «неповторимости» всех операций, проведенных Жуковым, его «новаторстве».
Требований, которые предъявляли на протяжении веков к полководцам, автор предусмотрительно избегает. Лишь вскользь упоминаются возможности принимать решения, будто бы в равной степени «ограниченные» и у Суворова, и у Жукова. Но это верно лишь относительно второго. Неудачны попытки возвести в ранг «миротворцев» Жукова и Эйзенхауэра, обозначить «особенности» искусства Эйзенхауэра в полном отрыве от темы книги, как и сопоставить Жукова с Кейтелем. Почти никто в Германии Кейтеля не считал «первым», «лучшим». Так высоко его вознес… Сталин. Гареев же ставит рядом известную посредственность и «величие». Автор воспрещает «отождествлять сталинизм и Жукова». Да, это было бы не корректно. Просто Жуков был плоть от плоти этой системы, ее детищем, ее надежным орудием. Не может быть и речи о «жуковском искусстве» как о чем-то самостоятельном. Он лишь воспроизводил сталинизм в военном деле. Можно говорить о Жукове как и о жертве сталинизма. Последний вознес на военный Олимп этого рядового советского генерала, к этому совершенно не подготовленного. Рассуждения об «уникальности» Жукова — неудачная попытка опровергнуть наш тезис о сталинизме как своеобразном методе руководства войной. Подчас автор, очевидно, забывает о своей сверхзадаче, ссылаясь на «систему», отводя очень большое место Сталину в книге о Жукове. Из книги мы узнаем, что систематически занимались «управлением армией не только Жуков, но и Шапошников и Василевский». Больше того, оказывается, эти и другие генералы «обладали качествами, которых недоставало Жукову».
Гареев чаще обычного обращается к классикам, с которыми знаком понаслышке. Так, в его книге Гегель вопреки истине «пытался притормозить диалектику развития общества», а «Клаузевиц и Жомини» считали «уничтожение вооруженных сил противника конечной целью войны». Гареев по существу объявляет Жукова неким соавтором военных классиков, в частности, их идей: «основной закон» военного искусства («соответствие решений условиям обстановки»), сочетание обороны и наступления, в том числе преднамеренная оборона (Курская битва). Много лет нам говорят о «большом военнотеоретическом наследии выдающегося военного мыслителя и реформатора» Жукова. Когда же читатель увидит эти творения Жукова? Несостоятельны попытки автора ревизовать классиков. Он заявляет, например, что в наши дни будто бы «утратил значение» принцип сосредоточения сил и средств на решающем направлении. Автор нарушает многие элементарные правила историографии, которым следовали классики. Так, он судит о Жукове по тому, что тот рассказывает о себе. По Гарееву, маршал «предостерегал от чванливого отношения к военной науке зарубежных стран». Известно ли автору, что перу Жукова принадлежат оскорбительные отзывы о зарубежных военных историках и теоретиках? Воспринял у Жукова и «усовершенствовал» Гареев тезис о вине политиков, а не военных. Утверждая, что российские политики вот уже более 150 лет ставят армию в «немыслимо трудные условия», он попадает в смешное положение. Классики недвусмысленно показали, что за применение армии несут ответственность и политические, и военные вожди.
Мы не приемлем отождествление критики мифа с «нападками» на всех советских маршалов, армию, победу, родину и т. д. Гареев считает «ниспровергателей полководца» «людьми, чуждыми подлинным российским национальным интересам» (как при Сталине: инакомыслие — измена родине). Эпи, по Гарееву, «шарлатаны», «мародеры в области истории» вносят в литературу «черную ложь» и «абсурд». Пишущего генерала возмущает, что в «научную среду… проникает масса посредственностей», что филолог Б. Соколов пытается разобраться в значении Ельнинской операции и цене победы. Нас же возмущает совсем другое, почему неспециалисты без труда обнаруживают пороки и ошибки в наших незатейливых военных теориях и историографиях, а самым читаемым автором стал у нас Резун. Гареев опускается до выяснения, кем были его оппоненты во время войны — клубными работниками или почтальонами. Для науки, однако, важно, чтобы нынешние книги о войне отличались от выступления агитатора полка, чтобы их авторы не следовали слепо «приказам начальника», не подменяли аргументацию грубостью, изучали источник, а не подбирали «нужные примеры».
Гареев вольно обращается с трудами оппонентов. Из десятка наших книг и многих статей последних лет он не проанализировал ни одной. Он произвольно меняет названия работ, искажает смысл выхваченных им из контекста отдельных суждений. Якобы мы осуждаем «огульно то, что сделано»; утверждаем, что «все наши полководцы были бездарными», а («свои» — для нас) гитлеровские генералы «более образованны и талантливы». Автор отверг, но не разобрал по существу тезис о «выталкивании пришельца» из СССР в 1942–1945 гг., приписал принцип «с потерями не считаться» писателю. Впрочем, через две страницы сообщил, что «сталинская директива» гласила: «любой ценой, не считаясь ни с обстановкой, ни с потерями». Опираясь на документы, давно опубликованные в СССР Дашичевым, мы показали, что Гитлер
В глазах думающего читателя книга Гареева вопреки его замыслам служит разоблачению мифа о «первом маршале». Она показывает, что миф неизбежно влечет за собой новые фальсификации всей истории войны, например, искажение событий, участником которых был Жуков. Приходят на память и другие мысли. Как было хорошо, когда наши книги редактировали, и суждения автора одной и той же книги не исключали друг друга.
К «генеральской литературе» относится книга Ю. Горькова, претенциозно названная «Кремль. Ставка. Генштаб» (1995). Автор публикует выписки из журналов посещений Сталина в Кремле, но ему не удалось извлечь из них что-либо существенное. Он заявляет, что стремился показать многогранную деятельность командования Красной Армии до и в ходе войны. Но автор не выполнил своих обещаний. Его обобщения не радуют ни свежестью, ни глубиной. Горьков признает, что ему не по чину критиковать «великих полководцев», в первую очередь, Сталина. «Трудно, а порой и невозможно сказать, оправданы ли были жестокие меры… легко рассуждать о бесчеловечных приказах». Объявив непознаваемой сталинскую войну, автор тем не менее призывает учиться на ее опыте. Лишь вскользь касается он пороков «верховного». Тому «особенно нравились генералы, отличавшиеся грубостью, а иногда и крепкими кулаками». Автор сообщает о «типичном представителе этой породы» А. Еременко, о диком самоуправстве В. Чуйкова — расстреле офицеров (трибунал задним числом оформлял приговоры, инкриминируя им измену). Более близкие генсеку лица в этой связи не упоминаются. В главе «Из военно-научного наследия Г. К. Жукова» автор пересказал «найденные и отредактированные» им рукописи. Их однако нельзя отнести к «научному наследию». Упоминая доклад Жукова о наступательных операциях (1940 г.), автор промолчал, что он был написан группой офицеров под руководством Баграмяна.
Особо скажем о тщетных попытках пропагандистов «мифа» найти себе поддержку за рубежом. Никто в мире роль Сталина, Жукова и других советских маршалов в войне на научном уровне не изучал. Ссылки на западные авторитеты поэтому ничтожны. Ни Ф. Меллентин и К. Типпельскирх, ни Д. Эйзенхауэр и Г. Солсбери, ни М. Кайден и Й. Геббельс, на которых обычно ссылаются, не были учеными специалистами. Они не располагали необходимыми источниками и не владели методом сравнительного анализа. Гарееву не стоило вспоминать свои поездки на Запад. Это явно не обогатило его работы о Жукове[187].
На самом деле в западноевропейской и американской литературе можно найти практически любую оценку Жукова. Превалируют же весьма умеренные суждения о нем. Не случайно очень заинтересованному Н. Яковлеву не удалось найти для переиздания в РФ нужной ему полностью прожуковской книги. Работа К. Спара из США едва ли безупречна в этом отношении. В названии этой биографии есть слова great сар-tain, переведенные Яковлевым как «великий полководец», что не соответствует содержанию книги. Автор признает, что «основным» источником для биографии были «Воспоминания и размышления». Такой подход резко ослабляет позицию биографа. Он испытывает сильное влияние консерваторов из СССР — РФ. В то же время он собрал существенный материал, характеризующий маршала не лучшим образом. Книга поэтому полна противоречий.
Автор представляет своего героя чисто военным специалистом, и тем не менее признает, что тот был искренним приверженцем сталинской системы. Вопреки мифу он сообщает о «провалах» маршала: не удалось окружить и уничтожить дивизии противника под Ельней, группу армий «Центр» зимой 1941/42 гг., немецкие войска под Ржевом, не достиг целей на Северокавказском фронте. Автор приоткрывает секрет успехов Жукова — львиная доля подкреплений шла на фронты, которые он «курировал». В очень мягкой форме Спар сообщает о «различном отношении Г. Жукова и Д. Эйзенхауэра к количеству людских потерь в военных операциях». На самом деле речь должна идти о двух диаметрально противоположных методах ведения войны. Сталина и его порученцев цена победы не интересовала. Нам возразят, что США могли позволить себе предпринять военные действия в Европе лишь на самых благоприятных для них условиях. Лидеры же СССР лишили себя такого выбора. Но это не оправдывает советских военных вождей. Тем более что условия 1941 и последующих годов создавались не без их участия.
Крайне противоречивы суждения Спара о нравственности маршала. Автор находит в нем «воплощение чести и мужества русского народа». Но очень часто сообщает о его «откровенной грубости», «приступах ярости», «хамском отношении» к подчиненным, зависти даже к своему родственнику А. Василевскому, злопамятстве, эгоцентризме, стремлении «приписать себе почти все победы», а поражения — политикам. Биограф сообщает, что в армии в бытность Жукова министром его называли «маршалом-тройчаткой» (понизить, снять, уволить). Спар воздерживается от принципиальной оценки. Хотя делает важное обобщение. Вспоминая «обходительных» Шапошникова и Рокоссовского, он замечает, что Жуковский стиль «преобладал в среде высшего военного руководства».
Обращает на себя внимание сборник статей английских и иных историков «Генералы Сталина», изданный в 1993 г. в Лондоне. В нем представлены многие советские военные от И. Тухачевского до Г. Жукова. Авторы и издатели стараются не выделять кого-либо из них. В целом книга свободна от влияния мифа о «первом маршале». В статье Анфилова Жуков отличается «патологическим тщеславием», «авторитарным» менталитетом, «чрезмерными грубостью и резкостью». Судя по всему, для иностранного читателя автор изобразил «другого» маршала. Тем не менее мы находим упрощенным резкое противопоставление Сталина и советских генералов. Действительно, Сталин — это «кровожадный диктатор, невежественный в военном деле»; в подавляющем своем большинстве советские генералы были выходцами из крестьян и в отличие от генералов Гитлера или Черчилля не имели хорошего военного и общего образования. Едва ли, однако, все они отличались «независимыми, самостоятельными суждениями, здравым смыслом, составлявшим основу их успеха во время войны». «Несмотря на постоянную угрозу чистки и опустошающее вмешательство Сталина, они добились невозможного — одержали победу». По нашему мнению, «тоталитарный вождь» и «новая военная элита» не были разделены некоей китайской стеной. «Элита» в несравненно большей степени была поражена сталинизмом, чем представляют себе создатели сборника. Определенное влияние генералов испытывал и сам Сталин.
В последние несколько лет усилилось и открыто антимарксистское («новое») направление. Оно опирается на государственную и частную, в том числе зарубежную поддержку. Серию книг, которую издает Российский гуманитарный госуниверситет (РГГУ), например, финансирует фонд Форда. «Новые» издают свои труды также в РАН, ряде других центров. Открыто антимарксистская тенденция привнесена извне. Она — своеобразная расплата за консервативные грехи советской историографии. На Западе мода на подобные книги о войне давно прошла. Недаром этот «демократический» феномен так неприятно поражает зарубежных ученых. Во многих отношениях он органически связан с молодым российским «антикоммунизмом». «Антикоммунизм», как известно, противостоит тому, чего в действительности никогда не было, хотя бы в виде развитого учения. В жизни он противостоял сталинизму, еще чаще извечному геополитическому евразийскому конкуренту Запада. С падением сталинизма как системы, ликвидацией СССР «антикоммунизм», к тому же российский, стал еще более примитивным, ложным, смешным, чем его традиционный вариант.
«Новые» историки также несамостоятельны, они лишь зеркальное отражение сталинистских. С тем большим рвением они пытаются разрушить все до основания, начать все с начала, по крайней мере, переименовать белое черным, героическое — подлым и наоборот. Как и политики-антикоммунисты, они немощны в профессиональном отношении. Они не изучают, а разоблачают в интересах конъюнктуры, делают ставку на обывателей. Уверенные в собственной безнаказанности, они прибегают к архивному пиратству и другим недозволенным приемам. Методологически «новые» и «старые» близки друг к другу. Их роднит общая односторонность (апология — нигилизм). Подчас обе внешне противоположные тенденции причудливо уживаются в одной и той же работе. Так, П. Кнышевский в статье по необъятной теме «Великая Отечественная война» пытается механически соединить старые отечественные и зарубежные оценки. Вслед за Сталиным, он пишет о «полностью неожиданном» для правительства СССР нападении 22 июня, сильно преувеличивает потери Германии. Но считает Гитлера и Сталина «верными союзниками» (1939–1941), заявляет об «аннексии» Прибалтики, «завоевании» Венгрии, грубо преувеличивает потери СССР, утверждает, что лишь «сталинская имперская политика вызвала холодную войну»[188].