Позже, я расспрашивал Лулу о том, что произошло.
— Ничего не случилось, — ответила она.
— Когда рухнул балкон, — пытался напомнить я ей. — Я пригнул голову и вдруг оказался на полу. Надо мной было сиденье. Я начал чихать. Это выглядело глупо. Ты это помнишь?
— Нет, — ответила она.
Но ее черные глаза рассказывали о другом. Они устремились куда-то вдаль, прочь от меня. Она никогда не отводила глаз, разговаривая с кем-либо, даже если ее собеседником был я.
— И ты ничего не почувствовала?
— Нет.
— И ты ничего не можешь вспомнить?
— Ты повторяешься. Я… не помню… ни… чего, — четко отделила она одно слово от другого. — Что еще я могу тебе сказать?
— Может, ты сошла с ума?
Она не ответила, но ее гнев обжигал, как раскаленная печь.
Я знал, что хотел от нее услышать. Мне не терпелось узнать, что она видела, когда у нее остановилось сердце, когда в ее венах перестала течь кровь, когда у нее не могли нащупать пульс.
Что она видела и что чувствовала? На что похоже ощущение смерти?
Наконец, она посмотрела мне прямо в глаза:
— Я не воскресала на смертном одре, — сказала она.
Спустя продолжительное время я снова пришел к ней в реабилитационное отделение. Она уже могла сидеть в инвалидном кресле, повязки с ее головы были удалены, и она уже была в платье, которое ей принесла тетя Мери.
Когда я пришел, то она рассматривала сложенные в стопку на ее коленях газеты. Она посмотрела на меня с таким выражением, которого на ее лице прежде еще я не видал. Когда я это осознал, то у меня в уме все засуетилось. В ее глазах наблюдалась все та же злость, к которой добавилось нечто еще — какое-то необъяснимое спокойствие и холод — холод смерти.
— Он на свободе, — сказала она.
— Кто?
— Мальчишка, который устроил поджог. Все из-за него.