– Если у него только неделя, ему бы лучше поселиться здесь.

– Не хочет без жены, а жена простужена.

– О, – сказала Флер, и мысль ее быстро заработала. – Так тогда ему, вероятно, удобнее позировать днем? Я могу приходить утром; даже лучше – чувствуешь себя свежее. Джун могла бы известить его по телефону.

Рафаэлит пробурчал что-то, что могло быть истолковано как согласие. Уходя, она сказала Джун:

– Я хочу приходить к десяти утра, тогда день у меня освобождается для моего дома отдыха в Доркинге. Вы не могли бы устроить, чтобы Джон приезжал днем? Ему было бы удобнее. Только не говорите ему, что я здесь бываю, за одну неделю мой портрет вряд ли станет узнаваемым.

– О, – сказала Джун, – вот это неверно: Харолд всегда с самого начала дает сходство, – но, конечно, будет ставить холст лицом к стене, как делает всегда, пока работает над картиной.

– Хорошо! Он уже сегодня кое-что сделал. Так если вы беретесь позвонить Джону, я приеду завтра в десять.

И она терпела еще целый день. А через два дня кивнула на холст, прислоненный лицом к стене, и спросила:

– Ну, как ведет себя мой кузен?

– Плохо, – сказал рафаэлит. – Ему неинтересно. Наверно, ум не тем занят.

– Он ведь, знаете, поэт, – сказала Флер.

Рафаэлит взглянул на нее глазами припадочного:

– Поэт! Голова у него неправильной формы – челюсть длинна, и глаза сидят слишком глубоко.

– А зато какие волосы! Вы разве не находите, что он приятная натура?

– Приятная! – повторил рафаэлит. – Я все пишу, будь оно красиво или страшно как смертный грех. Возьмите рафаэлевского папу – видали вы когда-нибудь лучший портрет или более уродливого человека? Уродство неприятно, но оно существует.

– Понятно, – сказала Флер.

– Я всегда говорю понятные вещи. Единственное, что сейчас истинно ново, – это трюизмы. Поэтому мое творчество значительно и кажется новым. Люди так далеко отошли от понятного, что только понятное их и ошарашивает. Советую вам над этим подумать.

– В этом много правды, – сказала Флер.

– Конечно, – сказал рафаэлит, – трюизм нужно выразить сильно и ясно. Если вы на это не способны, лучше ходить и ныть да ломаться по гостиным, как делают гагаисты. Трагикомический они народ – стараются доказать, что коктейль лучше старого бренди. Я вчера встретил человека, который сказал мне, что четыре года писал стихотворение в двадцать две строки, которые никто не может понять. Это ли не трагикомедия? Но он себе на нем составит имя, и о нем будут говорить, пока кто-нибудь в пять лет не напишет двадцать три строки еще более заумные… Голову выше… Молчаливый тип ваш кузен.

– Молчание – большой талант, – сказала Флер.