– Сегодня Анук навещает свою бабушку в доме для престарелых.

– А как насчет кого-то другого из твоих подруг?

– У меня нет других подруг.

Папа повернул голову и посмотрел в окно кухни. Шел дождь, иначе он наверняка сказал бы мне пойти поиграть в саду.

– В таком случае тебе будет лучше пойти сейчас в свою комнату – и не спускайся, пока я тебе не скажу.

Так я и сделала. У меня в комнате нет кучи вещей, с которыми можно бы было поиграть – не то что в комнате Анук, – но у меня были мои книжки и набор для изготовления фенечек, и мне хватало и их. Очень скоро я услышала, как мама ходит по ванной, расположенной рядом с моей спальней, а потом заскрипели ступеньки лестницы, когда она стала спускаться на первый этаж. Прошло пятнадцать минут, потом полчаса. А затем я наконец услышала, как она взорвалась – собственно говоря, это была целая серия взрывов. Сначала раздался вопль, а может быть, это больше походило на вой, затем послышался звон разбиваемой посуды, за которым последовал громкий стук, словно на пол опрокинулся стул. А затем они начали спорить. Кухня находится прямо под моей спальней, так что я могла слышать их слова, доносящиеся до меня сквозь пол. Спор все тянулся, тянулся, но в моей голове застряли только эти его куски:

Мама: Почему она это делает? Почему ей обязательно надо так нас мучить?

Папа: Это вышло случайно, Джанин, просто двое детишек, которые дурачились на спортплощадке.

Мама: А что, если родители этого мальчика подадут на нас иск в суд?

Папа: Такие вещи случаются в школах сплошь и рядом; никто не подаст на нас в суд из-за несчастного случая.

Мама: Да говорю же тебе, это был вовсе не несчастный случай. Этот ребенок – воплощение зла; там, где она, все время случается что-то дурное. Не понимаю, почему мы не отдали ее социальным службам еще несколько лет назад.

Папа: Как ты можешь говорить такое про свою собственную плоть и кровь? Ты не можешь держать на нее зло вечно. Тогда она была всего лишь маленькой девочкой и не понимала, что творит. И ради всего святого – она и сейчас все еще остается только маленькой девочкой.

Мама [издав такой звук, будто она сейчас блеванет]: Думаю, тогда она целиком и полностью понимала, что творит.

Папа: Тебе нужно найти в себе силы простить ее, Джанин, иначе ты в конце концов разрушишь саму себя… разрушишь нас всех.

Мама: Моя жизнь была разрушена еще четыре года назад – и в этом виновата наша разлюбезная дочь. И не говори мне, что мне нужно, ты, слабая, жалкая пародия на мужчину. Что мне действительно нужно, так это выпить…

После этого я не хотела больше слышать ничего, поэтому и залезла в сушильный шкаф, который находится на противоположной стороне площадки второго этажа, убравшись так далеко от кухни, как я только могла. Запах здесь тяжелый, затхлый – я бы не удивилась, если бы оказалось, что половина пододеяльников и полотенец на полках над моей головой вообще не выстираны и грязны. Я сижу здесь уже десять минут. До меня по-прежнему доносятся их голоса, но произносимых ими слов я не слышу, и это для меня немалое облегчение. Потом внезапно голоса замолкают, и я слышу звук поднимающихся по лестнице шагов – шагов большой, злющей великанши-людоедки.

– Где ты? – вопит мама. – Где ты, маленькая ты сучка?

– Джанин! – кричит снизу папа. – Оставь ее в покое! Давай хотя бы подождем до тех пор, когда мы встретимся с директором школы и будем знать все факты.

– Я и так знаю все, что мне нужно знать, – рычит мама. – Наша дочь сломала руку мальчику, и она за это заплатит.

Я и прежде много раз видела маму в дурном настроении (а когда оно вообще бывает у нее каким-то иным, не дурным?), но похоже, что на этот раз она и вовсе зла, как черт. Я слегка приоткрываю дверцу сушильного шкафа и смотрю в щелку как раз в тот момент, когда она входит в мою комнату.