Но Белка не слушала. Её трясло, это был самый настоящий припадок: зрачки глаз расширены, шея красная, губы бледные, лицо перекошено. Мне стало не по себе. Я осторожно тронула её плечо.

– Белочка…

Я сбегала на кухню, принесла ей воды, заставила выпить. Мы сели на диван. Она обмякла на моих руках, уткнулась головой мне в колени и долго лежала так, чуть икая от незнакомой мне до сегодняшнего дня сухой истерики.

– Мне иногда кажется, что я умру, – тихо проговорила Белка, и я почувствовала, как на мои колени скатилась её громоздкая слеза.

– Мы все умрём, Белочка.

– Да. – Она с хрипом вздохнула и заревела уже в голос: – Но я раньше тебя. А ты постоянно предаёшь меня, Манька. Постоянно!

Мама, что она говорит? Я её предаю? Да я жизнь за неё отдам, мама!

Меня вдруг накрыло такой жалостью и любовью к Белке, что я не смогла бы выразить словами – ни в одном своём тексте. То, что я тоже плачу, я поняла, лишь облизнув губы и ощутив солёную каплю, сползшую по щеке. Я обняла Белку, стала качать её, как маленького ребёнка, баюкать. Мы обе сидели и ревели, и наша почти высохшая близость теперь вновь вспыхнула, как если бы в умирающий костёр подбросить бумаги, – ярким языкастым пламенем. Я обнимала её и думала о том, что я последняя эгоистка, и главное в моей жизни – это Белка. Не будь Белки, я давно бы уже умерла, сдохла, сгинула. Белочка, да я на всё готова ради тебя, только не плачь, только прости меня за то, что…

– Белочка, ну, хочешь, я прямо сейчас удалюсь из его друзей?

– Хочу, – икнула Белка.

Я открыла ноутбук и сделала то, что обещала. Страничка канула в пасть вселенского компьютерного желудка. Нет больше Мирона. Нет ниточки к нему. Я ненавидела себя и в то же время гордилась собой. Я сделала это ради Белки!

– Ты пойми, Маняш, я давно чувствую: Мирон тебе мешает. Он съедает тебя, понимаешь? И чавкает при этом. Тебя сжирает – как писателя прежде всего. И как…

Она могла бы сказать «как женщину», но сказала…

– И как человека.

Я гладила и гладила её по голове, и мы сидели так до самого утра. Оставался час до моего выхода на работу. Я с досадой осознала, что поспать мне уже не удастся. Высвободившись из цепких лапок засыпающей Белки, я поплелась на кухню заваривать кофе. Опаздывать на работу было никак нельзя. Впереди меня ждал жаркий длинный день среди галдящих коллег в суете офисной центрифуги. День без Мирона. Жизнь без Мирона. Так я пообещала Белке.

Я, слабое животное, пообещала Белке. Пообещала. Пообещала.

Таких бесхребетных, бесформенных медуз, как я, в ад пускают по блатной контрамарке, и котёл для них особый. В нём варят, как, смакуя, произносит дядя Паша, «стю-ю-ю-ю-день».

Размыто. Как запотевшее стекло. Или же это гаснет зрение?

Катя осторожно нащупала большим пальцем ноги кольцо лежащих на полу ножниц. Ступня коснулась острых лезвий и впитала их бесцветный холод – единственное напоминание о реальности происходящего. Как хорошо, что она догадалась предложить Мирону поиграть. Суть игры закипающий мозг тут же стёр, но для неё нужно было развязать руки. «Потом, милый. Потом завяжешь снова». Он повёлся, разрезал верёвки на руках и ногах. Беспомощная, бесполезная девочка уже не причинит ему беспокойства. Единственное, что Катя запомнила, – в игре была качка, балансирование на грани бодрствования и забытья, обжигающие пальцы Мирона на её кровоточащих порезах, тупая боль от росчерка, оставленного его бритвой. Игра не была ни жестокой, ни убивающей. По сравнению с тем, через что Катя уже прошла, – никакой. Зато, когда она закончилась, Катя сама завязала себе руки, затянув зубами узел, какой в самый первый раз показал ей Мирон. А он лежал, положив голову ей на колени, и деланно равнодушно смотрел, как она возится с верёвкой. Это отняло у неё последние силы. Когда она закончила, он продел голову в кольцо её рук, намотал конец верёвки на ладонь и рывком затянул. «Бессмысленно, – прошептала Катя. – Я и так не смогу развязать». Но Мирон, не ответив, завязал следующий узел. Катя наклонилась к его голове и повела носом по чёрным жёстким волосам. «Ты пахнешь морем».

МОЙ УБИЙЦА ПАХНЕТ МОРЕМ.