И во все эти россказни мне поверить легко. Ибо сердце инквизиторское не бьется, не раздается в каменной неживой тишине ни редкого, ни затухающего удара, а глаза его полны безумной и ледяной одержимости. А еще он столь не похож на человека, что ощущаю в нем лишь силу гадливого ящера, порождающего во мне дурноту и приторно вязкое омерзение.

Все ли они такие, эти инквизиторы в серых плащах с белой вышивкой по краю, я не знаю. Ведь это первый фасций, которого я успела повидать. Для него, презирающего всякие даже зыбкие чары, что волчица, что ягши — все едино.

Ведал бы он, что волки, когда-то выжитые его предками из негостеприимной, недоброй Кобринской империи, нашли пристанище среди айсбенгских прозрачных голубых льдов. Знал бы, что люди, веками живущие на Живой полосе, поделятся с теми зверями последним, но не дадут помереть им от нещадного голода, терзающего невыносимо их дух.

Тогда каратели бы уничтожили Айсбенг. Погубили его, чтобы впредь колдовство, против воли растущее, сгинуло б прочь.

Только знали б они, что чем больше волшбу губить примешься, тем сильнее и более рьяно она будет расти. Ведь даже самое дрянное и темное колдовство — лишь неизбежное продолжение жизни.

Но пока инквизиторы губят не магию, а один только Кобрин. С каждой зимою все больше сгущаются над ним тяжелые мрачные тучи, и тусклее становится свет, прежде яркий, от летнего слепящего солнца. А земля все твердеет и иссыхает, покрываясь изломанными глубокими трещинами.

Прихотливые травы на ней тяжело растут. И приходится даже в теплую благодатную пору закупать урожай из далеких землей: из еретичного Лиеса и враждебно настроенного сильного Берга. А те не чураются древними силами, колдовскими, могучими.

Что не спасают, а изводят прежде великую империю, карателям, убежденным в своей правоте, объяснить нелегко. Они-то верят, что приносят одно лишь добро и благодетель.

Вот только, чтобы познать инквизиторам истинное лицо страшной одержимости, заглянуть им, прежде всего, стоит в стекло, горящее зеркальным блеском …

И не одной только мне страшиться нужно их. Если почует объявившийся фасций в крови Ларре крупицы старого возродившегося волшебства, то и его, благородного, слушать не будут.

Но на Таррума плащ серый страха никак не наводит. Норту хватает духа твердить, смело встречаясь с пришедшим глазами:

— Могу я узнать, чем вызвано столь серьезное обвинение? — хмуро он говорит.

Фасция же вопрос не вводит в смущенье:

— Разумеется, норт, — отвечает. — Известно нам стало, что в приграничных с Лиесом лесах объявилась ведьма с горящими, как у кошки, глазами. Цвета они желтого янтаря. Боялись мы ее вторжения на наши земли. И, разумеется, мы были готовы к ее вероломному нападению.

— Дальше, — велит норт.

— Стража заметила при въезде с вами странную женщину: простоволосую, как презренные нами ягши, одетую по-простецки, но с не тружеными руками. И глаза. Глаза! Главное, были все те же.

А я чувствую гнев, и он лишь растет, подстегиваемый яростью Ларре. Но люди, что стоят на въезде в Аркану, — лишь глаза острые вездесущей, омерзительной мне инквизиторской власти.

— Вот что, фасций, — недовольно замечает Таррум. — Я тоже слышал о той ведьме. Но, сколь помню, ее зрачки были вовсе не круглые, а вытянутые, узкие.

— Непостижимы чары ягши, — не стушевывается собеседник.

Норт того более злится. Еще немного и заклубится рядом с ним его сила. Но вижу, как он нехотя сдерживается, прячет ее, было выскользнувшую наружу, прочь.